что двоим продвигаться было можно только бок о бок. Оба наши стража вынуждены были идти впереди с факелами, и, поскольку они прибавили шагу, она имела возможность дать к ужасающим обстоятельствам, в которых мы оказались, еще более ужасающие пояснения. Наш разговор был замечен, нас оторвали друг от друга, один из стражей полностью извлек из ножен мою полуобнаженную шпагу и пристально взглянул на темляк. Сие обстоятельство я решил употребить к моему спасению.

Примерно через сотню шагов коридор расширился в просторное помещение. Оно словно было усыпано хрусталем; свет факелов плясал на стенах тысячью разноцветных огоньков; в воздухе стояло мягкое мерцание; Франциска вновь находилась рядом со мной, совершенно преображенная. Но все это великолепие было лишь вступлением к последующему представлению. Просторное помещение вновь сузилось в тесный проход, который вел в сводчатый зал, несравненно более роскошный, чем первый. Две огромные, уставленные свечами люстры висели, окутанные густой таинственной дымкой, в которой только вблизи можно было что-либо различить. Углубившись в залу, я заметил, что боковые стены затянуты черной тканью, поверх которой прикреплено множество зеркал. Впереди находилось некое возвышение с креслами по обеим сторонам, которые, все без исключения, были заняты сидящими на них незнакомцами. Под люстрами стояло два стула, почти у самого края большого, находящегося посредине провала. Мое внимание поначалу приковано было к этому многозначительно зияющему отверстию, в глубине которого, как мне казалось, слышался шепот. Только позднее взглянул я на сидевшее передо мной собрание. На самом высоком кресле устроилась необыкновенно нескладная персона, по правую ее руку расположились четверо женщин, по левую — пятеро мужчин. Среди первых мне бросилась в глаза девушка необыкновенной красоты, но великолепие ее внешности лишь оттеняло охватившие красавицу скорбь и возмущение. Сдерживаемое пламя блистало в ее замирающем взоре, в груди кипела ярость, отчего лицо ее то горячо вспыхивало, то покрывалось смертельной бледностью. Все собравшиеся были охвачены таинственной скорбью; едва нас ввели, замер каждый вздох. При наступившем мучительном молчании было слышно, как кровь пульсирует в жилах.

Наконец юная красавица бросилась пред возглавляющим заседание чудовищем на колени. Гнев, казалось, одарил ее тысячью рук и тысячью голосов, и в бешеном исступлении громко исторгла она из себя свою внутреннюю бурю. Она обвиняла молодую даму и меня, — она называла меня любовником последней и требовала, чтобы нас обоих казнили. Франциска все это время почти без чувств покоилась на своем стуле: казалось, жизнь на время покинула ее, но только с тем, чтобы вернуться с удвоенной силой. Смертельно бледная, но вполне владеющая собой, она поднялась, бесстрастно готова была она предаться своей судьбе, но защищала меня: она клялась, что до того самого часа никогда в своей жизни меня не видела. Ее неустрашимость, ее неземное, нечеловеческое спокойствие и самообладание могли бы воодушевить умирающего, — меня же охватил гнев, разрешившийся множеством проклятий. Я сослался на мой темляк, назвал свой титул и имя, поклялся, что смерть моя не останется неотмщенной и виновники, несомненно, будут разоблачены. Моя вернувшаяся сила к сопротивлению, горячность речи и — ах! до конца дней не знать мне покоя! — то, что я совершенно позабыл о молодой даме и говорил лишь о себе и своей жизни, казалось, произвели на собравшихся определенное впечатление. Но едва я только высказался и вновь воцарилась напряженная, мертвая тишина, взглянул я мельком на свою спутницу. Она также бросила на меня взгляд. О Боже! — как только я не умер в сей же миг! Казалось, эти очи будут ожидать меня в иной жизни, на протяжении вечности не покинут они меня! То был взгляд великой, ангельской души, смешанный с тихим, стеснительным презрением к моей трусости. Нежная тоска растворилась в жестком холоде гипсоподобного бюста, слабая искорка, казалось, мелькнула в последний раз на поверхности, прежде чем угасли все чувства, которых я не оценил и которые предал. Неистовство охватило меня; но вместо того чтобы броситься в зияющий у наших ног провал, распахнутый навстречу мне, словно дружеские объятия, я забился, словно дитя, пытаясь разорвать прочные путы, разрыдался и почти без чувств упал назад в свое кресло.

Собравшиеся заговорили о нас на незнакомом мне наречии. Наша обвинительница вмешивалась порой в разговор, пронзительно восклицая. Не без хлопот ее удалось унять. После наступившего затем глубокого молчания приблизилась она ко мне. Почти близкая к обмороку, спросила дрожащим голосом, готов ли я умереть либо дать клятву никогда и никому не рассказывать о том, что открыла мне Франциска, и в течение целого года не упоминать ни единым словом о приключившихся со мной событиях. Принесли Библию, и я — о, несчастный! — поклялся. Меня предупредили, что нарушение клятвы будет стоить мне жизни, хоть бы я и под землей укрылся.

Едва я, почти бездыханный, в полубеспамятстве, вновь опустился на свой стул, как один из наших стражей удалился. Дверь захлопнулась с ужасающим грохотом, огни погасли, собравшиеся исчезли, и я ощутил вокруг себя холодную, мертвую тишину гробницы. Только по левую руку слышал я вздохи Франциски. Через несколько мгновений ее столкнули в зияющее подземелье; я слышал, как она падала со ступени на ступень. Затем раздался душераздирающий вопль. Приглушенные хрипы мучительной смерти донеслись сквозь конвульсивные всхлипывания и лязганье железа. В тот же миг я лишился чувств.

Эти слова были последними, что я услышал в повествовании графа. Потеряв сознание, я соскользнул со стула на пол перед камином. Граф призвал слуг на помощь — меня едва удалось спасти.

Когда я вновь пришел в себя, то лежал уже на своей постели полураздетый. Вокруг стояли слуги. Граф сидел поблизости в неком туманном забытьи, подперев голову рукой. При первом же моем стоне он вскочил и опустился подле кровати на колени.

— Что за ужасная тайна! — воскликнул он. Устремив на меня испытующий взор, он продолжал: — Бога ради, скажите, кто вы?

Я постарался овладеть собой. Ласково взял я графа за руку, но он вырвался и стремглав покинул комнату. Его слуги последовали за ним, вскоре я услышал, как из стойла вывели лошадь и подвели к воротам замка.

Утро еще не забрезжило, и так как я пребывал в совершенном изнеможении, то собрался немного поспать. Я отослал слуг, закрыл глаза, но возможно ли было задремать? Ах, Франциска! Я еще слышал твои жалобные всхлипывания; исторгнутый в предсмертном ужасе вопль все еще мерещился мне в мучительном забытьи; тысячи смутных образов теснились перед моим мысленным взором, и все же для меня оставалось нечто непостижимое в ее трогательном преображении. Одна