— Привет!

Но улыбка ее быстро погасла.

— Ф-ф-у-у… Значит, пьянствовал? Вот, смотри, Гарик, стоило мне за порог, как он уже…

Гарик ухмыльнулся и покачал ногой.

— Куда это вы уезжаете? — повторил Сергеев почти грозно.

— В Москву, куда же. У тети Маши удар, сидеть с ней некому. Я только за вещами: придется пожить у нее несколько дней.

— Так, — сказал он мрачно-недоверчиво. — А этот здесь при чем? — он кивнул на Моргулиса.

— А вот скажи ему спасибо. Хорошо — мир тесен — случайно встретились, а то кто бы меня свозил туда-обратно, да еще среди ночи.

— Случайно, стало быть… Ну, спасибо, Гарик-друг.

— Нот эт олл, — отозвался Моргулис и опять противно ухмыльнулся.

Сборы продолжились. Мужчины сидели некоторое время в молчании; Гарик оглядывал со снисходительным видом убранство сергеевского жилья.

Сергеев поерзал:

— Гарик, ты что, — в зоопарке — что ты все рассматриваешь?

— Ремонт тебе надо делать…

— Будут деньги — сделаю. Ты-то, я смотрю, процветаешь?

— Ай эм файн, — ответил Моргулис небрежно и, будто невзначай, посмотрел на свои швейцарские часы.

Гарик работал в Москве то ли риэлтором, то ли криэйтором и в городок наведывался нечасто — навестить родителей и порисоваться перед старыми знакомыми. С детства он был пронырой, однако не все его предприятия оканчивались успешно: например, попытки ухаживать за девочкой Наташей, ставшей потом сергеевской женой. Лично Сергеев не раз украшал большими «бланшами» физиономию будущего риэлтора. Дело, конечно, прошлое, но, как видно, старая любовь не ржавеет — иначе с чего бы этот пижон стал катать ее среди ночи в такую даль…

Между тем жена, наконец, собралась. Она дала ему необходимые хозяйственные инструкции, вручила Гарику самую тяжелую сумку и была такова. Даже не стала целовать Сергеева на прощанье.

— От тебя дурно пахнет, — сказала она. — Смотри, поменьше тут пьянствуй без меня.

И Сергеев остался один. Хмель не давал как следует осмыслить произошедшее, но это было и хорошо. Он лег спать и накрылся хмелем, как одеялом; «Потом, потом…» — пробормотал он, засыпая, хотя смутно осознавал, что это гадкое «потом» уже здесь и будет с терпением сиделки дожидаться его пробуждения.

Так оно и случилось: наутро Сергеев сообразил, что у тети Маши нет телефона, а он не знает ее адреса. Получалось, что жена покинула совершенно всякие пределы досягаемости. Это открытие сделало его похмелье еще более тягостным. Он пытался себя успокаивать, мол, ничего страшного не происходит, сидит она с теткой и скучает по нему; поживет там — вернется, и все будет по-старому. Но успокоиться не давала мысль о Моргулисе, память о его подлой ухмылке. Что-то здесь было не так, и фантазия подсказывала ему — что. «Да, — говорила фантазия, ты обманут; сидит она там не с тетей Машей, а с Гариком в ресторане, а он, гад, гладит ее по руке…» Почему-то других сцен фантазия ему не рисовала — видимо, щадила и без того несчастного Сергеева.

Прошло два дня, а от жены не было ни слуху ни духу. Сергеев приходил с работы, готовил себе ужин, ей его без аппетита, мыл посуду. Потом он доставал из шкафа портвейн и садился слушать (вот когда они понадобились!) свои виниловые пластинки. Поздно вечером он переваливался в кровать и спал — не спал, ворочался до утра — в эти две ночи он говорил с женой больше, чем во весь последний год.

Наконец, эта «ломка» в одиночестве стала ему невыносима. На Третий вечер он, неожиданно для самого себя, оделся и подался из дому так решительно, словно по обдуманному важному делу. В действительности дела у него никакого не было, а был порыв, определенный, впрочем, в смысле направления. Сама страдающая душа повлекла Сергеева к товарищу его, священнику отцу Михаилу — человеку, сведущему в скорбях и знающему слова утешения.

Жил о. Михаил неблизко — в подгородней деревушке Гаврилки. Идти туда следовало через железную дорогу, через речку и дальше полем. А надо сказать, нигде человек настолько не чувствует свое одиночество, как зимним вечером в российском поле. И так это ощущение срезонировало в больной сергеевской душе, что ему ужасно захотелось сесть прямо тут, в снегу, замерзнуть и превратиться в бесчувственную кочку… Но он себя пересилил и все-таки добрался до отца Михаила.

О. Михаил (для своих — просто Миша) приходу Сергеева не удивился, а только посетовал, что тот давно не появлялся. Гости у батюшки случались часто, несмотря на удаленность проживания. Сергеев вошел, и его обдало приятным запахом старого бревенчатого дома.

— Здравствуй, Надя, — приветствовал он подошедшую матушку, и они поцеловались по-православному.

Михаил пригласил его:

— Проходи… Только не пугайся — у меня тут лазарет.

Сергеев прошел в комнату, и первый, кого он увидел, был… Генка Бок, лежавший на кровати. К кровати был приставлен стул, к стулу привязана швабра, а к швабре — капельница; трубка от капельницы тянулась к руке Генриха Иваныча.

— Привет, — слабым голосом поздоровался Бок.

— Приве-эт, — недоуменно отозвался Сергеев. — Ты что это тут валяешься?

— Что, что… Запой у меня, — Бок вздохнул. — Томка не знает, я для нее в командировке.

— А что ж ты не в больницу?.. А, ну да…

— В больницу нельзя — весь город станет пальцами показывать. Вот — Надя выхаживает.

— И давно у тебя эти… запои?

— Не очень… Понимаешь, работа достала — одни нервы. Хочется расслабиться, и вот — дорасслаблялся…

— М-да…

Сергеев сочувственно крутнул головой. Он помолчал несколько секунд и вдруг неожиданно признался:

— А от меня, Ген, жена ушла.

— Болтаешь… — Бок даже приподнялся с подушки. — У вас же любовь со школы.

— Стало быть, кончилась любовь… — Сергеев печально усмехнулся. — Лямур пердю, как говорят французы.

Сзади подошел отец Михаил:

— Чего «пердю»?

— Лямур… — повторил Сергеев. — От меня жена ушла.

— Не может быть… Наташа? — это изумилась Надя.

— Другой у меня нет… и этой, кажется, тоже.

Генка заворочался в кровати:

— Надька, вынимай из меня иглу.

— Зачем это?

— Водку будем пить, вот зачем… По такому поводу…

Все бросились его отговаривать, но Генрих был непреклонен.

Спустя два часа они уже… пели песни. Курица, осененная отцом Михаилом, лежала растерзанная; окна старого дома выходили прямо в космос… Впервые Сергеев почувствовал, что у него отлегло от души…

Проснулся он от хода часов. Мерно, с явным удовольствием, они хрустели секундами, как буренка жвачкой. «У попа-то часы идут», — подумал Сергеев и стал ждать, когда они начнут бить. Но часы все не били, зато с улицы донеслись голоса: казалось, женщины пели, но без мотива. Он открыл глаза и огляделся; напротив, сбросив одеяло, спал Бок — его крепкое тело отливало искусственным загаром. Сергеев встал и выглянул в окно. По дороге двигалась похоронная процессия; впереди в куртке, надетой поверх подрясника, шагал с кадилом отец Михаил. Процессия подходила все ближе, и Сергеев спросонья испугался: «Сюда, что ли, Несут?» Но нет — недружно перебирая ногами и попадая валенками в обочины, гаврилковцы протащились мимо, в сторону недалекого местного погоста. «На дому отпевал», — сообразил Сергеев и задернул занавеску. Ударили часы, и, словно отвечая им, громко захрапел Генка. Сергеев подошел к нему и бережно, как ребенка, перевернул. «Спи уже… алкоголик» — пробормотал он, и вернулся в свою койку.