Пургин неопределенно приподнял плечи.

– Наверное.

– А какое?

– М-м-м… Я назову тебя голубем мира. Голубь мира – красиво звучит. Как строка из песни.

– А если Сапфир Сапфирович узнает, что ты его так зовешь?

«Но ты же об этом не скажешь, Коряга?» – Пургин помассировал кулаки, самый сгиб, остро выступающие костяшки.

– Но ты же ему не скажешь, Толя?

– Никогда ни на кого не доносил.

Пургин быстро оделся. Слава богу, у него было, что одеть – и пиджак из бостона – правда, неновый, перелицованный, но все же бостоновый. Бостон, даже перевернутый на изнанку, – это бостон, превосходная ткань, сработанная из чистой шерсти, и пиджак был перелицован умело, к пиджаку Валя всегда держал готовыми серые брюки с тщательно отутюженной стрелкой – такой острой, что о нее можно было порезаться, извините за штампованное сравнение, и туфли новые у Вали были – мать постаралась, купила в какой-то там своей очень закрытой лавке.

– А что будет за обед, – спросил Пургин, – и почему я?

– Потому, что ты приглянулся Арнольду Сергеевичу. Только не называй его вслух Сапфиром Сапфировичем.

– Никогда!

– Это ему не понравится.

– А может, наоборот. Не находишь?

– Я-то знаю Арнольда Сергеевича лучше, чем ты, – сказал Коряга, – Сапфир Сапфирович ему не понравится. Хотя если он и узнает, то хорошего отношения к тебе не изменит – Арнольд Сергеевич человек постоянный. А вот ты меня здорово удивляешь.

– Чем?

– Тем, что очень быстро умеешь становиться своим. У меня ты свой, у Арнольда Сергеевича свой. У тебя подкупающая внешность. Не находишь?

Он был прав – Пургин и сам об этом задумывался, и дело тут не в подкупающей внешности, а в чем-то другом, Арнольд Сергеевич– жук осторожный, тертый, старый, не должен был бы с первого раза к себе подпускать, а подпустил, да и Коряга, вместо того чтобы изметелить Пургина всей своей компанией, дал приказ лишь одному мясистому Пестику – есть во всем этом какая-то загадка…

Но какая? Пургин едва приметно усмехнулся – у него дрогнули уголки рта и все, усмешка осталась незаметной, – он почувствовал свое превосходство над Корягой. До превосходства над Арнольдом Сергеевичем еще далеко, а вот верх над Корягой он уже взял.

Коряга ничего не заметил.

Придя к Арнольду Сергеевичу, Пургин обнаружил там двух Арнольдов Сергеевичей и поначалу не понял, кто есть кто – уж очень они были похожи друг на друга, ну просто братья-близнецы, и одеты одинаково, будто шили костюмы у одного портного, а башмаки – у одного сапожника, галстуки тоже приобрели у одного человека в общей лавке, а потом – уже через несколько минут, стал различать: у гостя были более энергичные, более резкие и более молодые, что ли, движения, и глаза были моложе, хотя в голове имелось столько же седины, сколько у Арнольда Сергеевича, и усы были такими же седыми, будто присыпанными рыбацкой солью.

– Платон Сергеевич – мой брат, – представил гостя Арнольд Сергеевич, подчеркнул: – родной брат!

В голове у Пургина мелькнуло: «Может, сделать книксен?»

– Живет в Харькове, заведует лабораторией в институте, специализируется на вредных сельскохозяйственных насекомых. Между прочим, членкорр академии, – Арнольд Сергеевич сделал жест рукой, и Платон Сергеевич, не вставая с кресла, коротко и изящно поклонился: в нем чувствовались манеры и образование, чувствовалась кровь, чувствовалась кость, он был уверен в себе, живые глаза его насмешливо блеснули.

– Честь имею, молодые люди, – произнес он звучным голосом.

– Человек завидного постоянства, даже в кухню не выходит без галстука…

– Арнольд Сергеевич, – голос Платона Сергеевича сделался просящим.

– Я тебе завидую, Платон. Ты создал себя таким, и один раз утвердившись в привычках, не изменяешь им. Это же великолепно – выходить на кухню в галстуке и жилетке, ниже жилетки не опускаться, а на лестничную площадку к соседям только в костюме-тройке, даже лорд Керзон может позавидовать такому постоянству.

– Керзон, Керзон, – Платон Сергеевич шутливо отмахнулся от брата рукой, – свят, свят, свят! Беды ведь потом не оберешься. Не надо меня сравнивать с этим наймитом международного капитала, – глаза его блеснули: Платон Сергеевич говорил одно, а думал другое, он вообще принадлежал к породе людей, которым язык дан для того, чтобы скрывать свои мысли, – не хочу быть Керзоном!

– Извини, Платон! Раз в две недели мой брат Платон приезжает в Москву лишь затем, чтобы отобедать в «Метрополе». Специально! – Арнольд Сергеевич поднял указательный палец. – Только за этим.

– А повидать тебя, ты считаешь, я не приезжаю? Спе-ци-аль-но! А?

– Иногда приезжает на своей машине, у Платона Сергеевича – «майбах» – немецкий автомобиль.

Платон Сергеевич встал с кресла и застегнул пуговицу на пиджаке.

– Поехали! Нечего молодых здесь кормить баснями, дорогой брат!

– А поскольку Платон Сергеевич не терпит одиночества – мое общество он приравнивает к одиночеству, – то на обед в «Метрополь» обязательно кого-нибудь приглашает.

«Майбах» Платона Сергеевича был роскошным – сверкающий, с множеством деталей, чистый настолько, что он казался натертым лаком, темного малинового цвета.

– Прошу в паровоз, – Платон Сергеевич распахнул тяжелую дверь, изнутри обшитую коричневой – в тон к малиновому цвету – кожей, – мой паровоз, вперед лети!

– Платон, a ты уверен, что в «Метрополе» есть свободные места? – Арнольд Сергеевич, взявшись рукой за дверь, чтобы забраться в машину, остановился.

– Уверен. Я туда протелефонировал и заказал отдельный столик.

– Теперь я понимаю, почему тебе всегда везет, – сказал Арнольд Сергеевич и сел в машину.

– Потому что я бреюсь два раза в день, – улыбнулся брат.

От его манер, движений, слов, которые он произносил, веяло чем-то старым, порядочным, уже ушедшим. Ведь старомодное, чеховской поры слово «протелефонировал» уже забыто, оно ушло, но как точно к месту, дополняя облик Арнольда Сергеевича, всплыло. Если бы его произнес Пургин, оно было бы фальшивым, если бы произнес Коряга – стало бы банальным. Как важно бывает то, кто говорит.

Но во всем этом – в дворянской чопорности братьев, в дремотном состоянии Попова, в «Метрополе» и большой немецкой машине, на которой Платон Сергеевич приехал из Харькова – на машине не было ни пылинки, ни единого следочка, оставленного долгой дорогой, – во всем происходящем, даже в том, что Коряга заставил Пургина надеть бостонский пиджак, – ощущалось какая-то сложная игра с таинственными ходами, западнями, секретами; и главное, конечно, было не угодить в ловушку. Что-то в этой игре было скрыто такое, чего Пургин не знал, но чувствовал. Не нырнуть бы в ярко освещенный проходной коридор, который на деле окажется ловушкой.

В «Метрополе» Пургин был впервые – много раз пробегал мимо, иногда останавливался, чтобы получше рассмотреть врубелевскую мозаику, которая была совсем иной, чем при разглядывании на ходу, а внутрь не разу не заглядывал.

Однажды возникло у него такое желание, но Пургин оробел, увидев швейцара в черном адмиральском мундире с золотым шитьем на петлицах, рукавах и широких суконных штанах: швейцар походил на наркома Военно-Морских сил,