Жасминовый зал был намного меньше того, где проходила главная часть мероприятия; им велели сервировать только полтора десятка круглых азиатских столиков с отверстием посередине, явно предназначенных для установки чего-то общего для всех участников пиршества — какой-нибудь горелки, миски или вращающегося блюда.

Вокруг отверстия на подвижном кругу стола расставлялись мисочки с соусами, мелко порезанными разноцветными водорослями и овощами, яркими, как краски, кашицами. Вокруг — сланцевые тарелки, затем очередные мисочки, приборы, салфетки, рюмки, полный комплект. Обычная суета официанта.

Норберт как раз раскладывал приборы, когда в зал вошло высокое существо непонятного пола, идеально андрогинное, но с несомненно азиатскими чертами, подчеркнутыми сценическим черно-белым макияжем. Сопровождавшие его два охранника и тип из обслуги в костюме склонились в поклоне, когда закутанная в черную шелковую мантию фигура с уложенной, словно с помощью электрического стула, прической взошла на помост, ударом ребром ладони между колен уложила шелк между ног и присела на корточки на циновку. Один из охранников принес ей в руках прямоугольную лакированную шкатулку и склонился в очередном поклоне. Подняв жуткую белую маску, фигура извлекла из шкатулки прямоугольный инструмент с плотным рядом струн, что-то вроде лежачей арфы или скорее цимбал, и положила перед собой. Ее ногти, длиной по пятнадцать сантиметров каждый, были покрыты красно-черными полосами лака, словно окаменевшие коралловые змеи. Включив питание инструмента, существо наклонило голову, заслонив бело-черное лицо прической, словно застывшим во времени отвердевшим взрывом.

Закончив сервировку стола, Норберт вернулся на кухню.

Сразу за дверями уже стояла толпа официантов и ряды сверкающих хромированными крышками, колесами и трубками тележек, словно готовых к соревнованиям за кубок супермаркета. На тележках покоились целые комплекты серебряных принадлежностей, завернутых в салфетки, словно хирургические инструменты, но не было ни котелков, ни горелок.

Входя через качающиеся двери, Норберт столкнулся с девушкой из другого сектора. Бледная и растрепанная, без сюртука, она налетела на него по пути в подсобку. Лицо ее было красным и мокрым, из носа текло, и вид у нее был словно на грани истерики.

— Трахала я все это, — простонала она. — Насрать… Хватит с меня… Не могу больше!..

Оттолкнув его, она хлопнула дверью в служебный коридор. Распорядитель стоял возле раздачи с заложенными за спину руками и ничего не выражающим лицом. Взглянув на охранника у входа, он едва заметно поднял брови. Тот отклеился от стены и скрылся за той же дверью.

Где-то позади снова раздался медный звук гонга.

— За работу! — вдруг заорал распорядитель. — Подача! Берете тележки и на склад, возвращаетесь с кулинарами. Морды тяпкой и выполнять команды!

Склад напоминал лабораторию из-за белой терракоты, зеркальных стен и ослепительного технологического света. Лишь когда открылись тяжелые двустворчатые двери, им показалось, будто они шагнули в ад.

На них обрушился вопль — физически, прямо в лицо, в сердце, в самую глубину души. Пронзительный хоровой крик не то животных, не то детей, не то обреченных на муки душ. Кумулятивный заряд паники, тревоги, страха и ужаса.

Кулинары суетились у стальной клетки в своих безупречно отглаженных черных сюртуках, с замысловатыми прическами, напоминая жрецов некоей затерянной варварской цивилизации.

Норберт подкатил свою тележку, продолжая снимать. Он был дроном, живой камерой. Все, что он видел, засвечивало синапсы его кратковременной памяти и записывалось в ней, а кора мозга отвечала возбуждением, создававшим теплое ощущение глубокого интереса. Пронзительный вопль вливался в центры памяти в идеальном качестве супер-хай-фай. И не более того.

Где-то внутри, за всеми процессами и барьером подзаведенного мозга, скрывался ошеломленный и растерянный настоящий Норберт, но права голоса он не имел. Дрону были даны точные указания.

Он снимал.

Извлеченные из клетки вопящие создания пытались цепляться за прутья, но между теми была натянута мелкая сетка, к тому же кулинары знали свое дело.

Руки в толстых перчатках хватали в нужных местах, и извлеченное из клетки существо могло лишь извиваться, беспомощно таращить карие глаза и скалить острые зубы, отчаянно пытаясь укусить, но не в силах куда-либо дотянуться, превратившись в крутящийся и верещащий клубок коричневой шерсти, пока кулинар не помещал его в цилиндрическую клетку из блестящих прутьев.

Норберт ждал с тележкой и записывал. Он увидел лицо, увидел вполне человеческий ужас в карих глазах и увидел руки.

Обезьяны.

Небольшие хвостатые азиатские обезьяны — такие же, каких он видел когда-то во Вьетнаме и Таиланде. Он не помнил, что это за вид, но точно не редкий — они целыми стаями болтались на рынках, обкрадывая прилавки и приставая к туристам. Лангуры? Капуцины?

Обезьянки.

Кулинар возился с клеткой, откручивая какие-то болты, пока не опустилась верхняя часть с отверстием посередине. Обезьянка, продолжая пронзительно верещать человеческим голосом и вертеться в клетке, просунула туда голову, пытаясь протиснуться наружу, но кулинар повернул какой-то винт, уменьшивший отверстие, которое сжалось вокруг ее шеи наподобие колодок. Обезьянка оказалась заключена в клетке с торчащей наружу головой, стиснув пальцы на хромированных прутьях и не переставая кричать.

В мозгу Норберта промелькнула одинокая человеческая мысль — те обезьянки в Азии кричали ужасающе громко, а эти намного тише. Среди воплей полутора десятка тех обезьян он попросту бы оглох.

Только теперь он заметил, что светлое пятно на ее голове — не круг более светлой шерсти, а желтоватая голая кость, обведенная тонким шрамом, и что такой же шрам виднеется на горле, когда животное пытается вытянуть шею в надежде каким-то образом выскользнуть из ловушки. Кто-то оскальпировал этих обезьян и повредил им голосовые связки, но так, чтобы они все еще могли кричать, только не слишком громко.

Долю секунды животное смотрело на него вполне осознанным взглядом, выглядевшим жутко в коричневых собачьих глазах, а потом снова начало верещать, но иначе. Это не был протест, паника или вопль страха — это был крик о помощи. Когда их взгляды встретились, между ними словно проскочила искра, некая межвидовая нить взаимопонимания, и животное отчаянно звало его на помощь, умоляя о пощаде.

Кулинар накинул на клетку черный шелк, словно покрывало фокусника, и посмотрел на Норберта. Его голубые мертвые глаза напоминали два камня.

— Такая работа, — хрипло проговорил он. — Поехали. Вход Б. Не через главный, он теперь для гостей.

Норберт понятия не имел, где вход Б, но другие уже толкали свои тележки с накрытыми черным шелком пронзительно визжащими цилиндрами, и он просто двинулся за ними.

Жасминовый зал заполняла музыка.

Фигура на помосте сидела на корточках перед своим инструментом, трогая струны, и пела пронзительно высоким голосом, от которого могла потрескаться посуда. У гостей уже были налиты рюмки, и они оживленно разговаривали, но в глазах Норберта они выглядели совершенно одинаково, словно компания идентичных, загорелых, прооперированных, напичканных ботоксом и силиконом марионеток, скалящих ослепительно сверкающие зубы и облаченных в мерцающие черные костюмы.