Он молчал, потому как врать было бессмысленно и опасно.

Отец-Дознаватель покрутил между пальцами шарик ароматной смолы; сунул за щеку, удовлетворенно прищурился:

— Собственно, самая страшная кара, которую я готов к тебе применить — это выставить обратно на дорогу, откуда ты и пришел… Вряд ли ты этого хочешь. Но и хуже, чем было, тоже ведь не будет, правда?

Игар молчал по-прежнему. Когда рыбку жарят попеременно на двух сковородках, ей тоже, вероятно, кажется, что лучшая из сковородок та, на которой ее, рыбки, сейчас нет…

— Все послушники время от времени испытывают необходимость сбежать, — задумчиво сообщил Отец-Дознаватель. — Другое дело, что я… в нашем ските до этого не доходит. Либо ты имеешь счастье служить Птице и принимаешь на себя связанную с этим ответственность — либо нет… Вот так и с тобой. Ты… изначально крученый, с изъянчиком. Ты и сейчас не сказал мне всего. Я мог бы узнать это «все», да чего там, просто выпотрошить тебя, как белку… Но я и без этого прекрасно понимаю главную твою беду. Ты неожиданно обнаружил, что сам справиться со своей судьбой не в состоянии, что мир велик, на дорогах холодно и грязно, что ножи режут, а пики колют, что тебе кого-то очень жаль, но помочь ты не можешь, а в это время практически никому не жаль тебя… И твоей душе неприятно и жестко, потому что ты наделен совестью, а возможностью жить с ней в согласии — не наделен… И тогда ты вспоминаешь, что единственное существо, которое от тебя ничего не потребует — Святая Птица… И ты идешь к ней не потому, что раскаялся, а потому, что отчаялся. А это уж очень разные вещи, Игар. Думаю, что я не пущу тебя к Птице.

Игар поднял голову. В глазах Дознавателя не было ни намека на сочувствие. Ни тени.

— Почему бы Птице не решить самой? — спросил он глухо, потому что горло его сжалось, и не от слез, а скорее от ярости. — Она всегда относилась ко мне… снисходительно…

Он понял, что употребил неверное слово, но возвращаться назад было поздно. Дознаватель приподнял уголки рта:

— Снисходительно…

В тоне его скользнула сложная, едва заметная издевка; Игар не выдержал и втянул голову в плечи. Зря он свернул с дороги, чтобы постучаться в эти ворота. Напрасно.

В дверь поскреблись. Вошедший был послушник, чуть старше Игара, в щегольской шерстяной курточке и ученическим «когтем» у пояса:

— Отец-Дознаватель… Отец-Вышестоятель велел на словах передать, что те семеро всадников, которые непочтительно стучатся у ворот… Что он просит вас рассмотреть их желания и поступить сообразно с… сообразно.

Послушник сбился, покраснел и поклонился. Игар ощутил вдруг холод, ледяной всплеск, зародившийся где-то в желудке и мгновенно охвативший его целиком; он понятия не имел, зачем у ворот скита оказались семеро непочтительных всадников — однако тело его знало, вероятно, больше.

Отец-Дознаватель тоже знал больше. Изучив в деталях склоненную макушку вестника, он перевел тяжелый взгляд на собеседника в кресле напротив:

— Кто это, Игар?

— Не знаю, — выдавил тот, и вполне честно.

Отец-Дознаватель вздохнул:

— Что ж… Попробуем еще раз: кто это?

Лицо его вдруг заполнило собой всю комнату, а глаза, как два зубастых крота, ввинтились Игару в душу.

— Не… — Игар отпрянул, заслоняясь рукой, — сам…

— Да кто тебя трогает, — Дознаватель отвернулся с напускным равнодушием. — Ну?

— …Кто угодно, — Игар почему-то с ненавистью посмотрел на парнишку-посланца, на «коготь» у его пояса; там, где он вырос, послушником не разрешалось ходить с оружием вне занятий Отца-Разбивателя. — Это может быть кто угодно… все они…

Он не стал уточнять, кто такие эти «все». Предполагалось, что Дознаватель сам догадается, какую участь готовят Игару эти всадники у ворот. И поступит, по выражению послушника-гонца, совершенно «сообразно»…

Дознаватель прикрыл глаза:

— Понимаю. Укрывшись в этих стенах, ты бежал не столько от мук воспаленной совести, сколько от кулаков, кинжалов и веревок. Ты решил, что кара, наложенная на подраненного птенца его великодушными отцами, окажется куда мягче, нежели месть большого мира… который гонится за тобой по пятам. Так?

Игар поднялся. Мышцы его ныли — вероятно, предчувствуя скорое свидание с кулаками, кинжалами и веревками.

— Не так, — сказал он через силу. — Но теперь все равно… Мне можно идти?

Послушник с «когтем» смотрел на него во все глаза. Интересно, подумал Игар, как я в этих глазах выгляжу. Приблудный сумасшедший, оскверненный птенец, здорово пощипанный десятками кошек. Не слушай своего норова, мальчик — никогда не попадешь в такую переделку. Святая Птица сохранит.

Дознаватель потянулся совершенно домашним, ленивым, не соответствующим чину движением; легко поднялся:

— Что ж… Пойдем, Игар.

Послушник у двери почтительно шарахнулся; Дознаватель пропустил Игара перед собой, в темноте коридора оказался еще кто-то, почтительно склоненный и страшно любопытный — но Игар не смотрел по сторонам. Изнутри строение походило не на гнездо, а скорее на муравейник — такие же частые, узкие, низкие ходы, коридоры, повороты… Игар ждал, что Отец-Дознаватель велит послушнику выпроводить его — но потом понял, что тот желает проследить сам. Собственноручно убедиться, что кукушонок покинул Гнездо. Дабат.

Он втянул голову в плечи. Как-то не хотелось думать о Перчатке Правды — а ведь как раз с ним-то встреча наиболее вероятна… Потому что как раз Илазина матушка имеет к Игару наибольшие претензии. И как раз она менее всего склонна прощать.

У приоткрытых ворот стоял, рассеянно озираясь, невысокий человек весьма преклонных лет, с двумя «когтями» на обоих боках, седой щетиной вокруг обширной лысины и шелковыми «крыльями», расслабленно подрагивавшими на ветру; всякий, хоть понаслышке знакомый с бытом Гнезда, немедленно опознал бы в нем Отца-Разбивателя. Больше у ворот не было ни души; Игар хмуро подумал, что дисциплина в Гнезде вполне «сообразна». В том ските, где он вырос, в такой ситуации под воротами давно собралась бы стая послушников.

Ему было холодно. Он постепенно замерзал, следуя коридорами в сопровождении Дознавателя — а теперь его просто колотил озноб, и все время хотелось обхватить руками плечи, чтобы хоть чуточку согреться.

В щель между створками ворот заглядывали хмурые, настороженные лица; появление Игара отразилось на них свирепой радостью. Чаще зафыркали, замотали головами злые, раздраженные ожиданием кони.

— Этот! — удовлетворено сообщили из-за ворот. — Отцы-то, гля, сами сообразили, что к чему… Ну и нюх, так твою в растребку… — непочтительные всадники бранились через слово, но не злобно, а скорее удовлетворенно, с некой живодерской радостью.

— …За сопляком копыта сбивать…

— Сюда, что стал!.. Открывай, открывай… — в ухе белокурого, с тонкими губами всадника поблескивала медная серьга; рука в перчатке лежала на рукояти хлыста.