— Я запомню.

— Три самолета, два санитарных и один пассажирский. Я всех медиков отсюда забираю: незачем ими койки в госпиталях продавливать, пусть людей лечат.

— Так и сообщать?

— Нет, только про три самолета и про то, что я медиков к себе забираю. Он товарищ сообразительный, сам все поймет. А в Пермь пусть сообщат, что у нас осталось чуть больше двух сотен срочных тяжелых… средней тяжести. Скольких мы сами порезать успели?

— Дылда почти сорок человек прооперировать успел, Дитрих чуть меньше…

— Ты арифметику в школе не учил?

— Извините, фрейфройляйн! Я думал, вам примерно. Сглупил. Дылда — тридцать девять тяжелых, Дитрих — тридцать семь. Вы — двести шестнадцать, итого двести девяносто два человека прооперировано, больше тяжелых в поезде нет. Осталось двести шестьдесят два, включая сорок одного легкого, которых уже наши перевязали. В хирургию осталось средних… — парень замялся.

— Двести двадцать один. Тор, ты когда все же учиться начнешь?

— Я учусь, просто устал и уже тормозуху принял.

— Тогда прощаю, беги радио отправлять.

Парень снова отдал честь и убежал. Ольга Васильевна со смесью недоверия и восхищения снова поглядела на девочку:

— Этот парень сказал, что вы провели больше двухсот операций? Это он про какие операции говорил?

— Поезд — тяжелый, врачей, кроме нас, в поезде нет. В Вологде мест в госпиталях тоже нет, так что нам, ждать, пока до Перми сотня раненых живыми не доедет? А операционная в поезде хорошая…

— Мы старались, — довольно ухмыльнулась Ольга Васильевна, — это ведь мой поезд… был.

— Вот именно: был. Война скоро закончится, а в госпиталях врачей все равно будет нужно много — так что будете работать уже на земле, а не на колесах. Ладно, подождем, что Бурденко ответит…

— Подождем… вы что, отправили телеграмму самому Бурденко?

— Ну да. Формально-то он мой начальник, к тому же я ему обещала, что из Перми сообщу как у нас тут дела. Я гляжу, уже приехали…

Поезд медленно вполз на вокзал. Ольга Васильевна посмотрела в окно и выругалась:

— Суки! Опять барыг перед нами поставили!

— Каких барыг?

— Санитарный, сибирского формирования. Их тут три, они отсюда в Омск и в Свердловск раненых возят, а здесь на рынке медикаментами спекулируют!

— Вы что-то путаете…

— Ничего я не путаю! А эти… — тут у нее вырвалось совершенно матерное слово — санитары… Вон, видишь эту шалаву? Неделю на санлетучке с Ладоги в Вологду прослужила, потом вся контуженная и раненая в госпиталь свалила. Ее оттуда выгнали, хотели обратно на санлетучку отправить, так через соплеменников она направление в Свердловск выбила. Я ее туда везла, суку…

Таня Серова лениво слушала, как доктор Горшкова кроет, с широким применением специфических и отнюдь не медицинских терминов, «бойцов зауральского фронта», но вдруг Шэд услышала знакомую фамилию. Очень знакомую…

— Так, вы тут пока отдыхайте, самолетам из Москвы не меньше четырех часов лететь. А я пойду вздремну.

Шэдоу Бласс имя свое получила не просто так: она, вероятно, лучше всех на планете умела становиться незаметной. И навыки свои растеряла разве что немного — но здесь-то не Система, здесь все проще. Гораздо проще! Так что никто не заметил, как она вышла из поезда, и никто не заметил, как она вернулась обратно. Да и замечать это никому не потребовалось, ведь ничего, собственно, и не случилось. А то, что медсестра санитарного поезда номер сто двадцать два внезапно умрет следующим утром — это будет и не скоро, и далеко, да и Таня Серова, скорее всего, к этому времени вернется в Ковров. Шэд точно знала, что никакая современная экспертиза ничего не обнаружит — а то, что ее довольно немаленький список начал сокращаться, было хорошо. Даже замечательно…

Николай Нилович, несмотря на пожилой возраст, густой белой бородой так и не обзавелся, а потому на господа бога не тянул. И самолетов в Пермь он смог направить только два, причем санитарным был лишь один. Так что Таня, погрузив на пассажирский всех «сидячих» больных и половину своей команды и набив санитарный «лежачими» под завязку, отправилась договариваться об отправке остальных «медиков» железной дорогой. Хорошего из этой попытки ничего не получилось — то есть с железнодорожниками договориться не получилось. Однако получилось кое-что другое: коммунист и полковник медслужбы Байрамали Эльшанович посетил обком партии, откуда — после небольшого морбодоя — позвонил сначала Бурденко, а затем Устинову. И — для верности — Лаврентию Павловичу.

Кто их этих товарищей смог быстро провести воспитательную работу среди пермских железнодорожников, так и осталось неизвестным — но санитарный поезд под номером восемьдесят два в три часа дня помчался в Горький. Действительно помчался: уже в Кирове к эшелону подали паровоз «ФД», а расписание… У Тани сложилось впечатление, что поезду дали «литер» и он вообще любое расписание игнорировал. Впрочем, после полутора суток без сна ее это мало интересовало, а в почти пустом поезде было так много удобных спальных мест…

Ольга Васильевна тоже проспала почти всю дорогу — как и остальные пациенты: они, конечно, сами медики, но если медсестра говорит, что нужно выпить какую-то микстуру, её выпить необходимо без возражений. А уж что им наливали — это дело лечащих врачей.

Самое удивительное заключалось в том, что раненая полковник медслужбы так и не рассталась с мыслью по прибытии на место жалобу на наглую девчонку накатать. И лелеяла эту мысль аж до той минуты, когда ее занесли в просторный коридор госпиталя и положили на каталку. Госпиталь ей показался очень ухоженным и красивым, правда пациенты в нем были какие-то странные: выстроились вдоль коридора и этой белоголовой девочке разве что в ножки не кланялись. Но тут же, в коридоре, она с мыслью о «страшной мсте» рассталась — когда увидела, как девочке честь отдал маршал в полной форме:

— Татьяна Васильевна, рядовой Голованов к выписке готов!

— Вольно. Возвращаю вам звание Главного маршала авиации, а теперь валите отсюда. И постарайтесь мне больше не попадаться: в следующий раз я вас разжалую в денщики рядового. Как самочувствие-то?

— Елена Владимировна говорит, что терпимо.

— Значит так, лекарства, которые она вам прописала, глотать по расписанию. Учтите, я проверю! А через месяц обязательно ко мне на медосмотр: ваше здоровье принадлежит не вам, а стране. Когда точно приехать… лучше я вам позвоню, а то придется, как позавчера, срочно эшелон спасать… В общем, договоримся. Выполнять!

— Есть! Ой… извините. Слушаюсь и повинуюсь! А если вам вдруг что-то от авиации потребуется…

— Александр Евгеньевич, идите уже! У меня почти сотня подранков свежих… но если что — я вам обязательно позвоню. До свидания…

Глава 16

В январе у Тани больше особо интересного ничего не случилось. И в феврале тоже: поток раненых был относительно небольшим, авралов в госпиталях не было. Так что большую часть времени она проводила на заводе. То есть в госпитале тоже немало времени проводила: обучала двух Оль противоожеговой пластике (с большим успехом, все же девушки действительно «умели это делать, просто не знали что умеют») и по паре часов в день общалась с Михаилом Федотовичем в процессе лечения его изуродованной руки.

Директор оказался человеком очень интересным: несмотря на то, что окончил Горьковский педагогический со специальностью «преподаватель марксистско-ленинской философии», он люто ненавидел великого борца с русской культурой наркома просвещения товарища Луначарского и сильно недолюбливал его близкого друга товарища Ленина. Ненавидел и недолюбливал за то, что постановлением Ильича, подготовленном Луначарским, в двадцать первом году были ликвидированы все историко-филологические факультеты в стране, после чего советский народ «остался без своей истории и своей культуры». А еще он буквально боготворил товарища Сталина, поскольку тот уже своими распоряжениями в начале тридцатых — буквально на следующий день после смещения Луначарского с поста наркома — кафедры истории во многих учебных заведениях возродил.

Причем и ненависть, и любовь он — благодаря очень неплохим преподавателям пединститута — основывал на глубоком знании всей внутренней кухни наркомпроса и неплохом понимании всех перипетий внутрипартийной борьбы. Конечно, советский учитель никогда бы детям всю подноготную выкладывать бы не стал, но некоторые «обезболивающие», из числа неизвестных современной медицины, дают определенные побочки — для Шэд очень полезные, а для пациента абсолютно невредные (так как пациент в принципе не может вспомнить, что он под