Мураками: Получается, что, погружаясь в другую музыку, вы мысленно находитесь в ней и не можете как следует сосредоточиться на уже завершенном исполнении?

Одзава: Да. Дирижер исполняет подряд разные произведения, часто с разными оркестрами, иногда с головой уходя в архисложные репетиции опер. Он всегда в движении. Даже если улучит между репетициями минутку послушать свою запись, это не то же самое, что слушать не спеша, когда музыка все еще в голове.

Мураками: Когда вы слушаете свое исполнение, хочется ли вам что-нибудь изменить?

Одзава: Хочется ли мне что-нибудь изменить… Конечно, хочется. И наоборот, бывает, я думаю: «Это хорошо!» – или: «Все вступили одновременно, молодцы».

Мураками: Что вам больше всего понравилось в этом исполнении?

Одзава: Если ответить коротко, музыка стала глубже. В ней есть глубина исполнения. В частности, углубился характер каждой группы. Или появился потенциал для его углубления. Когда такое происходит, исполнители получают удовольствие и стараются играть еще лучше. И тогда во всем появляется глубина. За счет талантливых исполнителей.

Мураками: Получается, выступление Сайто Кинэн в «Карнеги-холле» несколько отличалось от обычного исполнения?

Одзава: Да, отличалось. Было много сложностей, мало времени для репетиций, вдобавок я простудился. Удивительно, что, несмотря на все это, выступление получилось настолько мощным. Брамс и Берлиоз были действительно великолепны. Как и «Военный реквием». Оркестр, солисты, хор, всеобщее воодушевление – это было потрясающе.

Мураками: «Военный реквием» в Мацумото тоже был прекрасен. Я слушал, замерев от восторга.

Одзава: В этот раз было еще лучше. Мы целиком привезли с собой хор Мацумото и детский хор, было очень трогательно. Даже на мировом уровне качество японских медных духовых оркестров и хоров очень высоко. И этот концерт – наглядное тому подтверждение. Оркестр прекрасно понимал музыку, поэтому произведение, несмотря на свою сложность, воспринималось легко. Из-за сильной простуды меня знобило, я еле соображал. Много кашлял во время выступления – боюсь, окружающим пришлось невесело. (Смеется.) Но, знаете, в условиях столь явного всеобщего воодушевления дирижер может вообще ничего не делать. Достаточно регулировать дорожное движение, чтобы не мешать потоку. Иногда такое случается. И в оркестре, и в опере. И тогда не нужно никого понукать. Достаточно поддерживать импульс. Все понимали, что дирижер болен, ослаблен, и старались помочь. Это важно.

Мураками: У вас было воспаление легких. Удивительно, как вы вообще выдержали восемьдесят минут.

Одзава: Я чувствовал, что температура высокая, но специально не мерил – боялся. (Смеется.) Было сложно исполнить сразу все произведение, поэтому для меня запланировали антракт.

Мураками: Изначально в этом произведении нет антракта?

Одзава: Нет, его сделали специально для меня. Но, знаете, я и раньше делал в нем антракт. Тем более что так указано в партитуре. Не могу вспомнить где. Возможно, в Тэнглвуде. Произведение длинное, концерт был на свежем воздухе. Мы делали антракт, чтобы люди могли отойти в уборную. К тому же лето, жара. Может быть, из-за этого.

Мураками: Что касается записи в «Карнеги-холле», я пока успел послушать только Брамса, но исполнение показалось мне очень напряженным.

Одзава: Да, думаю, это из-за волнения. И все же я получил огромное удовольствие.

Мураками: Я вдруг понял, что за все эти годы вы ни разу не записывали «Песнь о земле».

Одзава: Не записывал.

Мураками: Удивительно. Почему так? При том, что Первую симфонию вы записывали аж три раза.

Одзава: Почему? Я и сам не знаю. Может быть, не нашлось двух выдающихся певцов сразу. Для нее нужны тенор и альт или меццо-сопрано. Хотя бывает и два мужских голоса. Мы часто исполняли его с Джесси Норман.

Мураками: Я всегда считал, что у азиатского дирижера это произведение приобретает особый колорит.

Одзава: Совершенно верно. Кстати, однажды, во время исполнения «Песни о земле», я сломал палец. Вот здесь, видите? (Показывает мизинец.)

Мураками: А что, дирижируя, можно сломать палец?

Одзава: Есть такой канадский тенор, Бен Хеппнер, настоящий здоровяк. Он пел здесь – справа от меня, а Джесси Норман – с другой стороны. Два дня репетиций он пел, держа ноты в руках. Но перед самым концертом захотел освободить обе руки и попросил установить пюпитр. Менять что-то перед выступлением всегда чревато. А с его ростом пюпитр Хеппнеру соответственно нужен высокий. Если такая конструкция упадет в зал, пострадают зрители. Будет катастрофа. Поэтому ему принесли что-то вроде кафедры. Знаете, такая массивная штука, как у пастора на проповеди. Я уже тогда заподозрил неладное – как в воду глядел: стоило мне на форте резко махнуть рукой, мизинец зацепился за кафедру и сломался.

Мураками: Наверное, больно было.

Одзава: Жутко больно. Больше тридцати минут терпел, продолжал дирижировать, а когда закончил, мизинец уже вот как распух. Тут же поехал в больницу, сделали операцию…

Мураками: В работе дирижера много трудностей. Опасности подстерегают в самых неожиданных местах.

Мураками: И все-таки очень досадно, что нет записи «Песни о земле». Мечтаю услышать ее в новом исполнении маэстро Одзавы, который продолжает меняться.

Мураками: Вы часто слушаете какую-то музыку, кроме классической?

Одзава: Я люблю джаз. И блюз. Когда для фестиваля «Равиния» я жил в Чикаго, то ходил слушать блюз три-четыре раза в неделю. В принципе, мне надо было рано ложиться, чтобы с утра пораньше читать партитуру, но так хотелось послушать блюз, что я снова и снова шел в клуб. Чтобы попасть внутрь, надо было отстоять очередь, но меня уже узнавали и пропускали как завсегдатая.

Мураками: Чикагские блюзовые клубы, как правило, находятся не в лучших районах.

Одзава: Верно. Но у меня ни разу не было неприятностей или опасных ситуаций. К тому же, похоже, все знали, что я дирижер с «Равинии». Я садился за руль – ехать полчаса, – вдоволь слушал блюз, вновь садился за руль и возвращался в свое съемное жилище в «Равинии». Вот такой пьяный водитель (смеется). Часть чикагского репертуара мы исполняли с Питером Сёркином, и однажды он сказал, что тоже хочет пойти в клуб. Несколько раз мы ездили вместе. Но Питер тогда был несовершеннолетним и не мог попасть внутрь. В Америке с этим строго. Без удостоверения личности не пройдешь. Так что, пока я слушал музыку в клубе, он под окном ловил каждый звук (смеется).

Мураками: Вот бедняга.

Одзава: И так несколько раз.

Мураками: Настоящий чернокожий чикагский блюз. Мощная вещь.

Одзава: Среди чернокожих выступал Корки Сигал, белый. Все его товарищи черные, а он один белый. Позже мы с Корки сделали совместную запись. Чикагский блюз в то время был очень хорош, такой плотный. Там было много талантливых музыкантов и разных бэндов. Великолепный опыт.