Машины автоматизировали труд, освободив наше время для других занятий. Но теперь машины автоматизируют производство информации, требующей нашего внимания и отнимающей у нас время. Например, если один человек отправляет одно и то же электронное письмо десяти адресатам, то десять человек (теоретически) должны уделить ему внимание. Это самый простой пример.

Моменты жизни, когда мы «ничего не делаем», – время, необходимое Исааку Ньютону, чтобы доехать в карете из Лондона в Кембридж, время, пока мы идем на работу (без плейера в ушах), темнота, в которой невозможно читать, – все это исчезло. Теперь каждая минута, которая не используется продуктивно, превращается в потерянную возможность.

Наконец, мы способны измерять все больше на протяжении меньших отрезков времени. Мы подсчитываем все: от миль авиаперелетов до калорий (граммов углеводов и жиров), от друзей на сайте социальной сети Friendster до шагов (с помощью шагомера), от курса акций в режиме реального времени до миллионов потребленных бургеров. Мы подсчитываем все, до минут и секунд. К сожалению, мы точно так же начинаем думать и планировать: компании фокусируются на краткосрочных результатах; политики концентрируются на ближайших выборах; школьная система сосредоточена на результатах тестов; нас беспокоит не климат, а погода на завтра. Все мы знаем о больших проблемах, но на деле заняты тем, что происходит здесь и сейчас.

Впервые я заметила этот феномен в Соединенных Штатах, вскоре после террористических атак 11 сентября. Вдруг стало практически невозможно назначить встречу в точное время или добиться, чтобы человек ее подтвердил. Это напомнило мне Россию 1990‑х годов, где я регулярно бываю начиная с 1989 года. В то время в России люди не строили долгосрочных планов, потому что не видели прямой связи между своими усилиями и результатами. Внезапно даже в Соединенных Штатах люди стали вести себя, как в России эпохи перестройки. Компании приостановили инвестиции; люди стали пересматривать планы, связанные со сменой работы, созданием семьи, покупкой нового дома… все остановилось; люди стали говорить не «я сделаю», а «я подумаю» или «я попробую».

Конечно, пик кризиса прошел, но ощущение непредсказуемости и неопределенности осталось, и оно влияет на наше мышление. Лучше я сосредоточусь на текущем квартале, потому что никто знает, где я буду работать через год. Лучше я пройду этот тест сейчас, потому что через десять лет мои знания ничего не будут стоить.

Как это объяснить?

Это проблема общества, но я думаю, что она может предвещать и проблему мышления – я бы назвала ее своего рода умственным диабетом. В детстве почти все мы читали книги (по крайней мере, иногда) и играли в обычные игрушки (а не в интерактивные). Поэтому нам приходилось самим придумывать истории, диалоги и роли для кукол. Но сегодня дети живут в информационно богатой и ограниченной во времени среде. И она, кажется, душит воображение ребенка, а не стимулирует его. Потребление огромного количества «готовой» информации – видео, аудио, образы, светящийся экран, говорящие игрушки, интерактивные игры – подобно питанию рафинированными продуктами и сладостями. И это может нанести серьезный вред системе информационного метаболизма ребенка – его способности самостоятельно обрабатывать информацию. Сможет ли он различать причины и следствия, связно изложить историю, мыслить научно, прочитать книгу, посвященную одной теме, а не сборник эссе?

Я не знаю ответов, но над этими вопросами стоит серьезно задуматься.

Джеймс О'Доннелл – историк культуры и эпохи классицизма, проректор Джорджтаунского университета и автор книг «Аватары слова: от папируса до киберпространства» и «Августин: новая биография».

Во что я верю, хотя не могу этого доказать? Этот вопрос имеет две стороны, и поэтому я дам два ответа.

Ответ первый, самый простой: я верю во все. Согласно Попперу, все, что я «знаю», – всего лишь предположения, которых я еще не доказал. Это наиболее обоснованные предположения – гипотезы, имеющие больше всего смысла на основании доступных мне данных. Я не могу доказать, что мои родители поженились в конкретный день конкретного года, но уверенно утверждаю, что «знаю» эту дату. Конечно, эта дата подтверждена документами, но на самом деле в их случае есть разные документы, указывающие на две разные даты. Я помню, как объясняла это моя мама, я ей верю, но не могу доказать, что ее слова соответствуют действительности. Я знаю законы Ньютона – и, конечно, верю в них, – но при этом знаю, что в них есть ограничения и неточности, и подозреваю, что в будущем обнаружатся новые ограничения и неточности.

Но это общий ответ, и он не соответствует новаторскому, оптимистичному духу вопроса проекта Edge. Так что позвольте мне предложить этот вопрос представителям моего собственного исторического цеха. Я верю, что, в принципе, существуют более адекватные описания и объяснения развития и последовательности человеческой истории, чем могут предложить историки. Мы получаем свои данные преимущественно от очевидцев, которые смертны, как и мы, поэтому наше понимание зачастую ограниченно. В результате мы объясняем историю с точки зрения человеческих решений и поведения организованных социальных групп. Скажем, нам представляется, что мы можем объяснить подъем христианства или Норманнское завоевание, и мы объясняем их на уровне человеческого поведения. Но может оказаться, что эти события лучше объясняются в гораздо более широких временныґх рамках или в более узком поведенческом ракурсе. Убежденный материалист сказал бы, что все мои действия с момента рождения предопределены генетикой и окружением. Лет десять назад было популярно фрейдистское объяснение восстания Лютера. Но вполне может оказаться (и это будет более убедительно), что действия Лютера адекватнее всего объясняются на молекулярном и субмолекулярном уровне.

Проблема в том, что мы пока не в состоянии создать подобную теорию, а тем более сделать ее убедительной – или даже понятной. Чтобы понять в таких мельчайших деталях жизнь всего одного человека, потребовалось бы больше времени, чем длится жизнь экспериментатора.

Что же делать историкам? Конечно, они всегда будут стремиться улучшить свои методы и инструменты. (Развитие дендрохронологии – определение возраста деревьев по кольцам древесины, позволяющее очень точно определять возраст зданий и других артефактов – один из примеров того, как технологический прогресс позволяет узнать то, что раньше было нам не под силу.) Но мы по-прежнему будем и читать, и сочинять истории – такие, какими они были всегда. Ведь истории – самый естественный способ, которым человек придает смысл окружающему миру. Осознание тех огромных возможностей, которые дают другие методы описания и объяснения, в конце концов должно научить нас смирению и охладить наш пыл, когда у нас возникает соблазн слишком настаивать на определенной версии истории, которая кажется нам самой правильной. Даже сторонники Поппера согласятся с тем, что это вполне разумно.

Жан-Поль Шметц – экономист, в прошлом управляющий директор Burda Digital, подразделения Burda Media Group. Сейчас руководит хедж-фондом, который создал в 1998 году.