Шрифт:
Интервал:
Закладка:
1859 г. — встретила случайно на улице (в выходной мы гуляли с Сарой в Люксембургском саду). Смотрим — он идет, опираясь на палку. Мы узнали друг друга, поздоровались весело. Что с ним случилось? Потерял отца и потом, выпив лишнее, поскользнувшись, поломал ногу. Но теперь уже ничего, ходит без костылей. В пансион возвращаться не хочет, так как нашел работу в Государственном архиве, где намерен собирать материалы для своей докторской диссертации. Мы ему пожелали удачи.
После расставания Сара сказала:
— Он как будто переменился в лучшую сторону — не такой Шантеклер, как раньше. Взгляд печальный.
Я ответила:
— Да, пожалуй. Из веселого петушка превратился в зрелого кура. — И мы обе беспечно рассмеялись.
Так бы и забылась эта встреча, если бы Жерар не возник опять на моем горизонте — в качестве брата новой нашей воспитанницы. Увезя сестру из Нормандии, он отдал ее в заведение мадам Аран, в группу, где учились девочки 11–14 лет. Мы, 15—16-летние, брали над ними шефство. И мсье Вилье пожелал, чтобы я и Сара помогали его Катрин. Он посещал ее каждую неделю, по воскресеньям, так мы стали видеться часто. И в груди затрепетали робкие, а потом и вполне определенные чувства. Я ждала наших новых встреч. Даже Сара заметила это и спросила:
— Ты готовишься к приходу мсье Вилье, словно на свидание. Не влюбилась ли?
Я не стала лукавить и проговорила серьезно:
— Может быть, и так. Он мне очень нравится.
— Ну, а если сделает тебе предложение, что ответишь?
— Ой, не знаю, подруга, мысли мои не простираются столь далеко.
— Нет, а если все-таки вдруг предложит?
— Я бы сказала, что подумаю. Надо посоветоваться с отцом.
— А отец согласился бы?
— Не уверена. Он хотел бы видеть моим мужем человека с положением, крепко стоящего на ногах. Даже говорил, что мадам Делессер присмотрела для меня какого-то Гастона — он работает управляющим на фабрике ее зятя. Но пока нас не познакомили. Я, признаться, и не жажду, у меня пока Жерар — свет в окошке.
Сара покачала головой озабоченно:
— Ситуация! Я тебе сочувствую.
Не прошло и трех дней, как бежит ко мне вся в слезах Катрин и лепечет:
— Мадемуазель Полинетт, мне тут принесли записку от брата — он в больнице, очень плох и зовет меня попрощаться.
— Господи Иисусе! Что произошло?
— Рана на ноге нагноилась. У него в Нормандии был открытый перелом, кость потом срослась, а вот мягкие ткани плохо заживали и все время мокли.
Мы побежали к мадам Аран — отпроситься для посещения больницы; та вначале не хотела пускать, а сопроводить было некому, наконец поручила с нами поехать старому привратнику мсье Феррану — правда, он неважно слышал и плохо видел, так что неизвестно, кто кого контролировал. Ну, не суть важно. Наняли извозчика и доехали до лечебницы. Здание было ветхое, низ кирпичный, верх деревянный, и палаты общие: по пятнадцать-двадцать человек в каждой. Оказавшись внутри, мы спросили, где мсье Вилье, как его найти. После некоторых поисков обнаружили, что его повезли на операцию — видимо, будут отнимать ногу. Бедная Катрин при этих словах потеряла сознание, и пришлось ей давать нюхать ватку с нашатырем, чтобы привести в чувство. Мы сидели с ней в коридоре на лавке, в ожидании завершения операции. Девочку трясло, у меня на душе тоже было скверно. Наконец появился врач и, узнав, что мы — близкие Жерара, сообщил две новости — и хорошую, и плохую. Первое — операция прошла, как по нотам, вовремя спохватились, удалось избежать гангрены, и, скорее всего, молодой организм должен справиться; но, увы, ногу сохранить не смогли; правда, культя получилась большая, и надеть на нее протез не составит большого труда. Доктор улыбнулся: "Он еще танцевать с вами будет, вот увидите!" Мы благодарили его как могли.
Нам разрешили заглянуть к Вилье ненадолго. Он был бледен, худ, с черными кругами возле глаз, очень слаб и тих; но старался отвечать непринужденно. Говорил: "Худшее уже позади. Главное, голова цела. А с одной ногой жить тоже можно", — и держал нас за руки.
Мы пообещали навестить его послезавтра, в воскресенье.
2.
Мсье Вилье шел на поправку семимильными шагами (если можно так сказать про одноногого), выглядел неплохо, с удовольствием пил бульон и ел курицу. Мы ему покупали сладости, до которых он был большой охотник. Часто с нами ездила в больницу и Сара. Приближалось время выписки, и вставала новая проблема: кто ухаживать станет за больным дома? Он один не справится — ну, по крайней мере, на первых порах. Я решила поговорить с отцом.
Рассказала ему историю бывшего учителя и просила совета. Папа заглянул мне в глаза:
— Ты в него влюблена, дочка?
Я, конечно, смутилась.
— Нет, не влюблена, но скажу откровенно: он мне симпатичен.
— И хотела бы выйти за него замуж?
— Ах, папа, я не думала об этом.
— Не лукавь, пожалуй, у тебя же на лице все написано. Ты сама подумай: что это за муж — инвалид, без средств к существованию?.. Или ты рассчитываешь на мои деньги?
— Нет, нет, как ты мог подумать!
— Долг мой как отца и наставника — уберечь тебя от поспешных легкомысленных действий. Вспомни мой печальный опыт: матушка твоя мне однажды понравилась, и мы бросились друг к другу в объятия, совершенно не думая о последствиях…
У меня комок подступил к горлу:
— Значит, ты не рад моему появлению на свет? И считаешь своей ошибкой?
Он потупился:
— Видишь ли, дорогая… Появление детей — страшная ответственность… Им, по-настоящему, надо посвятить всю оставшуюся жизнь. И моя ошибка, и моя трагедия в том, что я сделать этого не мог. Ты обделена — и моей, и материнской любовью, ты растешь, словно одинокое деревце в поле… Вот что горько!
Я взяла его за руку. У отца ладонь была мягкая и нежная, прямо женская.
— Видно, Бог так решил, папа. Сетовать на судьбу — все равно что упрекать Бога. Испытания нам даются, чтобы мы стали чище.
Он поцеловал меня в щеку и смахнул слезу:
— Ты права, права. Я безумно рад, что имею такую дочь. Моего единственно близкого мне человека. И я сделаю для тебя все, что хочешь. Оплачу сиделку этому бедняге, а потом стоимость протеза. Только обещай, что меж вами будет исключительно дружба.
— Обещаю, папа. — И поцеловала отца в свою очередь.
Все бы ничего, но по денежным причинам Сара не смогла продолжить образование