Ночь – единственное время, когда ты можешь выключить эту искусственность и остаться в естественной темноте. Один. Ты и ночь. Оголенные мысли, как голодные крысы, чуявшие запах крови, ползут к тебе со всех сторон. В темноте им не страшно, комфортно. Днем свет их пугает, преломляет, искажает, а ночью темнота прячет. Прячет от постороннего взгляда. Миришься, подпускаешь, кормишь своей плотью. Чувствуешь, как по куску они рвут тебя на части. Противиться бесполезно. В темноте можно быть собой. Сумасшедшим, чокнутым, безумным. Никто не увидит, не осудит. Нормальные люди в темноте спят. Их сны радужны. В них сбываются недоделанные за день дела, несбывшиеся желания. Все просто.

А я не могу спать. Я темнота. Я пропитался ней. Весь. Мысли кружат, терзают. Вокруг меня темные окна, темное небо. На нем нет луны, нет даже звезд, а если б они были, я бы их выключил. Моя душа темна, как ночь. Впустить в нее? Абсурд. Потеряются, испугаются. Лечить начнут, советовать, в ужасе за голову хвататься, психиатров искать. Не надо. Я нормальный. Нормальный настолько, насколько это возможно в темноте. Просто моя нормальность не сходится с вашей. Вы свет – я тьма. Два полюса – плюс и минус.

При свете я играю по вашим правилам. Ломаю себя. Но я жду. Жду когда я смогу выключить это все и остаться с ней, с темнотой, один на один.

Мне тяжело с вами, вы не поймете, а я не буду объяснять. Моя душа ночь… Черная, беззвездная ночь. Простите, мне не нужна ваша поддержка, понимание, забота. Оставьте меня, мне хорошо. Мои животные желания летят сквозь меня. Я не хочу свет. Я ночь, я темнота… Я устал от солнца.

Анабиоз

Анабиоз – это не замедление жизненных процессов, как говорит Википедия. Это их отсутствие.

Горизонтальное положение, конечности отягощены, хотя еще шевелятся, но сложно. Да и лень. Волосы в непонятном хаосе, спутаны между собой. Темные круги вокруг глаз выступают резким контрастом на фоне белой кожи. В глазах пустота. Без паники, без истерики. Так сказать благородная, знающая себе цену пустота. Ни локонов, ни блеска, ни лоска. Последнее слово вызывает ухмылку. Но продолжать ход мыслей о лоске тяжело. Голова наполнена ватой. Болит. Вата давит на мозг, из-за этого мысли такие же ватные, как и конечности. Вата во всем теле. Она впитывает в себя кровь и замедляет ее ход по венам. Наверно, из-за этого все время холодно. Заматываешься одеялом, принимаешь позу эмбриона, не помогает. Тепла нет. Внутри нет. Кровь, смешанная с ватой, не греет. Холодно. Одна рука все время мерзнет больше другой. Странно. Возможно, в ней больше этой долбаной ваты. От этой мысли угол рта ползет вверх, улыбаться лень, но от мысли, что ты набитая ватой кукла, становится смешно. Кукла с разной температурой рук. Всунуть бы эту руку кому-то подмышку или в руку. Согреть бы. Но нет. Руки нет. И подмышки нет. Одеяло есть. Не помогает. Терпишь. Миришься. Привыкаешь. Горизонтальное положение откровенно напрягает. Это чувствуется остатками нервных окончаний, куда не попало вещество, сделанное из хлопка. Нервы на пределе, тело ноет, но анабиоз – дело серьезное. С ним надо с уважением. Кажется, чего легче? Встал, вернул лоск, пошел. Но вата сильнее. Давит. Тянет. Угнетает. Подавляет. Мотивации ноль.

Лежишь. Стараешься привыкнуть. Ко всему привыкаешь. Тянешь на голову одеяло, чтоб замкнуть цикл и сохранить теплый воздух. Дышишь еще пока. Это радует немного. Под одеялом кислорода все меньше, дышать все труднее, теплее не стало. Глупая затея. Кукла с внутренностями из ваты обречена на вечный холод.

Тянешь на голову наушники, нажимаешь в плеере кнопку. Хорошо. Музыка – пилюля всех времен и народов. Закрываешь глаза. Посреди черепной коробки, забитой ватой, где-то между ушей, слышатся звуки. Перед глазами картинки. Воспоминания. Чья-то рука, глаза, подмышка, слова. Да, слова – теплее всего. Между ребрами, где-то слева, ближе к грудине, появляется точка. Теплеет. Не шевелишься, боишься потерять точку тепла. Прислушиваешься. Небезнадежна. Но ваты много, надежды мало. Но все же. На губах улыбка. В груди мерцает. Сквозь вату и холодную кровь чувствуешь пульсирующее тепло. Маленькое, еле уловимое, но тепло.

Надо поделиться радостью, срочно. Кукла живая. Отбрасываешь одеяло. Шатает. Тело привыкло к горизонту, вертикаль не по зубам. Но точка же. Тепло в груди. Радость. Надо выстоять.

Телефон. Кнопки. Пустой дисплей. Пропущенных нет. Пустая телефонная книга. Тишина. Делиться не с кем. В груди холод. Дышать тяжелее. Неужели показалось? Нет. Вата мертвая, кукла живая. Надо вернуть, сохранить, разжечь.

Не спеша, переставляя ноги, бредешь на кухню. Вино. Бокал. Надо вернуть. В груди еще мерцает огонек. Зыбкий, еле уловимый. Но он есть.

Вино кровью течет по стенкам бокала. Настоящей кровью, не ватной. Смотришь. Глотаешь. Терпко. Обманное тепло течет по венам, наполняя тело теплом. Еще глоток и еще. Обжигает. Закрепить. Чтоб не ушло. Успела. Не ушло. Пусть искусственное, но теплое.

Подоконник. Улица. Мерцает фонарь. Прелые листья на земле, хрустальные капли с неба. Ветер. Люди. Бегут. Кутаются в одежды. Не видят друг друга. Прячутся под зонты от самих себя. Всеобщий анабиоз. Холодно.

Ветер

Ветер поднимал все предметы легкой и средней тяжести, неудачно лежащие на асфальте и других выпуклых поверхностях. Порывы его были настолько сильны, что даже старые пропитанные вековой влагой, с облезшей краской деревянные столбы кренились и жалобно скрипели от его натиска. Ржавые плафоны с мутными лампами болтались, издавая такой же ржавый звук, разбрасывая тусклый свет вокруг. Провода метались из стороны в сторону, а где скрутка была слабее, изредка вырвались огненные искры, издавая жуткий скрежет, наводя этим ужас на проходящих мимо. Обрывки старых газет и ненужного целлофана хороводом кружили в воздухе. Ветер как будто сорвался с надоевшей, назойливой, сковывающей, лишающей свободы, впивающейся в его плоть цепи, и теперь отрывался на всю. Залетая в сточные трубы и открытые окна заброшенных чердаков, он от радости завывал так, что внутри все холодело. Но ему было мало. Он срывал с несчастных прохожих шапки, гнул зонты, врывался под плащи и куртки, пронизывая собой до костей. Он точно знал: его ненавидят, его боятся, его не принимают, не понимают. И от беспомощности он выл. Выла душа – не принятая, не понятая. Еще больше срывая маску, в диком вихре он кружил и метался над землей, разрушая и ломая все на своем пути. Он знал: все равно не поймут, все равно не примут. Он был одинок и несчастен, но так прекрасен в своей безумной мощи.

Прохожие, по воле рока оказавшиеся один на один с этим чокнутым, плотнее кутались в одежду и ускоряли шаг в надежде скорее закрыть за собой дверь теплой квартиры, залить кипятком заварку и согреть себя изнутри горячей сладкой коричневой водой. Уйти, спрятаться, забыть. Оставить его один на один.

Жуткое сизо-черное небо висело на расстоянии вытянутой руки. Было видно по ярким вспышкам молний, иногда разрывающих его нутро своим сиянием, как оно ликовало и восхищалось безумством ветра. Раскаты грома были похожи на демонический хохот, заполняющий собой все звуковое пространство. Ледяные струи воды лились с неба непрерывным потоком, послушно следуя за порывами воздуха. Безумная пляска стихий – единая, жуткая, мощная, завораживающая…