«Быть вашим органом, вашей свободной, бесцензурной речью — вся моя цель, — заявлял он. — Не столько нового, своего хочу я вам рассказывать, сколько воспользоваться моим положением для того, чтобы вашим невысказанным мыслям, вашим затаенным стремлениям дать гласность, передать их братьям и друзьям, потерянным в немой дали русского царства»[119]. Нет нужды напоминать о массе материалов подобного рода, полученных из России и изданных в Лондоне. Герцен неоднократно призывал своих русских корреспондентов присылать ему «ходящие по рукам запрещенные стихотворения Пушкина, Рылеева, Лермонтова, Полежаева, Печерина и др.»[120]. «Рукописи погибнут наконец, — предупреждал он, — их надобно закрепить печатью»[121]. Многие такие рукописи были действительно спасены от гибели. Герцен обещал печатать в Вольной типографии свои рукописи — было сделано и это: множество произведений Герцена и Огарева здесь впервые вышли в свет, некоторые, публиковавшиеся ранее с цензурными изъятиями, появились в дополненном и исправленном виде.

Но перепечатка в Вольной русской типографии книги, ранее легально вышедшей в России, книги, сохранявшейся в достаточном количестве экземпляров, чтобы ей не грозила гибель, была в деятельности Герцена и Огарева нехарактерным фактом, который, естественно, нуждается в объяснении. Так, в 1858 г. было перепечатано «Путешествие из Петербурга в Москву», а два года спустя -«Думы».

Оба издания связаны одно с другим. Когда Герцен писал предисловие к книге Радищева, перед его мысленным взором был и Рылеев. Идеалы Радищева, говорит он, — «это наши мечты, мечты декабристов ... Что бы он ни писал, так и слышишь знакомую струну, которую мы привыкли слышать и в первых стихотворениях Пушкина, и в «Думах» Рылеева, и в собственном нашем сердце»[122].

Решение переиздать «Думы» становится понятным, если вспомнить о том огромном воздействии, которое оказала рылеевская книга на поколение Герцена и Огарева. «Думы» Рылеева ... не выходили из рук»[123]. «Революционные стихи Рылеева и Пушкина можно было найти в руках у молодых людей, в самых отдаленных областях империи... Целое поколение подверглось влиянию этой пылкой юношеской пропаганды»[124]. Революционные песни Рылеева «и другие в том же духе воспитали целое поколение, продолжавшее во мраке дело этих героических личностей»[125].

Хотя в свое время «Думы» были изданы легально, с разрешения цензуры, они стали в последекабрьскую пору неотъемлемой частью вольной поэзии. Герцен вспоминал в «Былом и думах», как ему доводилось читать мелко переписанные и очень затертые тетрадки стихов. Среди них были «Думы» Рылеева. «...Я их переписывал тайком... (а теперь печатаю явно!)»[126], — писал Герцен.

Известные ленинские слова: «Декабристы разбудили Герцена»[127] — лаконично характеризуют сложный и разносторонний процесс воздействия первого поколения дворянских революционеров на их последователей. Есть все основания сказать, что Герцена «разбудили» и «Думы». Но лондонское издание знаменитого рылеевского цикла было не только данью благодарности своим предшественникам. Оно имело целью не простое воспроизведение литературного и революционного памятника, ставшего малодоступным. Это было воссоздание памятника, дающее ему новую жизнь — в новых условиях, в восприятии нового читателя. Это было в известной степени и созданием нового памятника на основе прежнего.

Книга открывалась поэтическим посвящением Огарева «Памяти Рылеева» и его же предисловием. Затем было помещено стихотворение Мицкевича «К русским друзьям» — польский оригинал и прозаический перевод. Это была важная часть издания, исполненная глубокого смысла. Извещая за семь лет перед тем «братьев на Руси» о создании Вольного русского книгопечатания в Лондоне, Герцен подчеркнул, что он подает им руку «на старый союз наш во имя русской и пользской свободы»[128]. Программная мысль, воплощенная в этих словах, красной нитью прошла сквозь всю герценовскую революционную пропаганду, она наложила отпечаток и на издание «Дум» 1860 года. Напоминая русскому обществу о Рылееве и его соратниках, Герцен и Огарев напоминали и о том, что «геройское время русской жизни» было временем русско-польского революционного союза, что польская демократия видела и видит друзей и братьев в Рылееве и Бестужеве. Стихи Мицкевича придавали лондонскому изданию «Дум» дополнительный смысл, повышали агитационное значение книги.

Важную роль играло и помещенное в ней предисловие Огарева. Думается, что Е. Л. Рудницкая приуменьшает его значение, полагая, что и это предисловие, и статью «Памяти художника» «можно рассматривать только как эскизы для будущего большого полотна каким стало предисловие к сборнику «Русская потаенная литература XIX века»[129]. Но внутренняя связь между этими тремя произведениями Огарева несомненна, и она позволяет глубже понять каждое из них.

В статье «Памяти художника» Огарев ставит вопрос об общественном значении произведений искусства. «Почему в художнике явилась потребность произвести что-нибудь?» спрашивает он и отвечает: «Она взялась из среды общественности; художник только потому и стремился к созданию, что вся общественная жизнь дышала в нем, не давала ему покоя...»[130]. «...Обличительные сочинения, — говорит он далее, — могли быть не довольно талантливы, но сердиться на них нельзя; у них был свой благородный источник и своя благородная цель». И судить их должно не по абстрактной теории «искусства ради искусства», а «только с точки зрения живой общественной деятельности»[131]. Обращаясь к новому поколению, которому теперь «предстоит взойти на поприще литературы», он горячо призывал его смело вносить в искусство «общественные страдания и все элементы живой общественной жизни»[132].

Лишь в свете всего, что было сказано в статье «Памяти художника», наполняется своим подлинным смыслом та лаконичная характеристика, которую дал Огарев Рылееву в предисловии к лондонскому изданию «Дум»: «Рылеев был поэтом общественной жизни своего времени». Кратко, немногими словами он восстанавливает панораму этого времени, «геройского времени русской жизни», помогает современникам понять все значение того дела, которому посвятил себя «поэт-гражданин». «Страстно бросившись на политическое поприще, с незапятнанной чистотой сердца, мысли и деятельности, он стремился высказать в своих поэтических произведениях чувства правды, права, чести, свободы, любви к родине и народу, святой ненависти ко всякому насилию. В этом отличительная черта его направления, и те, которые помнят то время, конечно, скажут вместе с нами, что его влияние на тогдашнюю литературу было огромно. Юношество читало его нарасхват. Его стихи оно знало наизусть».

Огарев помнил, что многочисленные анахронизмы «Дум» и историческое неправдоподобие изображенных в них лиц нисколько не препятствовали успеху этих стихов. Но с тех пор минула целая литературная эпоха. Лондонское издание «Дум» адресовалось читателю, воспитанному на произведениях натуральной школы, на статьях Чернышевского и Добролюбова. Он зачитывался Толстым, Тургеневым, Островским. Властителем его дум был Некрасов. Исторические несообразности рылеевских дум могли теперь скомпрометировать их автора. Необходимо было объяснить, почему «Думы» написаны именно так