– Осмелюсь предположить, что линейка тоже сгодится, – подумав, говорит мадам. – Если она длинная.

Входит Мари, чтобы убрать посуду. Разговор обрывается. Тарелки собраны и составлены в стопку. У Мари сильные красные руки, как у мужчины, как у рабочего. И эти черные волосы! Эти гладкие женские усики, которые, конечно, девушку ничуть не портят. Жан-Батисту кажется, что в служанке есть жизненная сила, равной которой не сыщешь ни у одного из присутствующих, словно своими корнями она уходит в более густой чернозем, куда корни других так и не проросли.

Когда Мари уходит, захлопнув дверь ногой, мадам и месье обмениваются взглядами, а потом смотрят на своего жильца, будто от него требуется какое-то объяснение – объяснение всему плохому и огорчительному, что произошло с момента его приезда на Рю-де-ля-Ленжери.

– Разрешите поинтересоваться, мадам, – говорит Жан-Батист, – как поживает ваша дочь?

– Зигги? О, как тяжело иметь детей, месье! Мне кажется, она совсем забыла себя. Хорошо бы вы ее навестили, месье. Мы с мужем просто места себе не находим. С тех самых пор – прошу вас простить нас, – с тех самых пор, как вы начали там работать, она никак не может утешиться. Словно это по ней стучат лопатами.

– Мне очень жаль, – отвечает Жан-Батист. – Правда. Но эта работа все равно должна быть выполнена. Я пытаюсь, мадам… Мы пытаемся сделать доброе дело, хорошее…

В камине раздается треск, и вылетает горящий уголек. Жан-Батист, быстро вскочив, тушит его носком сапога.

– Дрова сырые, – ворчит месье Моннар, и, хмурясь, глядит в огонь, как будто сырые дрова – причина всех его неприятностей.

* * *

Наверху, прикрыв свечу рукой от дюжины сквозняков, гуляющих под крышей вместе с многими тайными, невидимыми флюидами, инженер останавливается у комнаты Зигетты и смотрит на светящуюся щель под дверью. Уже поздно, но ему любопытно увидеть Зигетту, эту растерянную девицу. Ему хотелось бы, если получится, хоть немного ее ободрить. Как гостю – а жилец ведь тоже своего рода гость в доме своих хозяев, – ему приличествует выказать ей свое сочувствие, и он уже готов тихонько постучать, как дверь вдруг открывается, и перед ним появляется Мари с едва заметной улыбкой на лице. Несколько секунд они в упор разглядывают друг друга, затем служанка отступает, чтобы дать ему пройти.

Две свечи (в дополнение к его собственной) освещают комнату девушки: одна на туалетном столике, другая в небольшом подсвечнике из расписного фарфора на тумбочке у кровати. Комната просторная, по крайней мере раза в три больше, чем у Жан-Батиста. Большое окно со ставнями выходит на тихую улицу. Если комнату привести в порядок, она была бы очень милой, быть может, самой лучшей комнатой в доме, но как раз порядка тут не наблюдается. Такое впечатление, что здесь пронесся небольшой ураган, взметнувший в воздух все платья и нижние юбки, платочки, вышитые передники и наборы шнуровок, домашние чепцы и соломенные шляпки, чулки, оборки и украшения, которыми отеческая любовь ножовщика одаривает единственную дочь. Но, подняв вещи в воздух, ураган вдруг стих, и они попадали куда попало. Посреди беспорядка, частично им же прикрытая, сидит Зигетта. На ее тело свободно накинута простыня, а лицо пылает от жара, источник которого, несомненно, таится внутри (ведь огонь в комнате еле теплится). Зигетта глядит на инженера распухшими глазами, ее светлые волосы – неприбранные, непокрытые и нечесаные – лежат на подушке тяжелой массой. Губы искусаны. А на белизне вытянутой шеи Жан-Батист ясно различает пульсацию крови.

– Надеюсь, я не слишком поздно зашел вас проведать?

Зигетта ничего не отвечает. Инженер оглядывается на Мари, стоящую прямо за ним со сложенными перед собой руками и ничего не выражающим лицом.

– Ваша матушка сказала, – говорит он, снова повернувшись к Зигетте, – что вы не будете возражать. Мы только что вместе отужинали. И с вашим батюшкой, конечно, тоже. – Он указывает назад и вниз, в сторону гостиной. – Мне так жаль, что вам нездоровится. Простите, если я каким-то образом, сам того не желая…

Зигетта истерично машет рукой. Мари вытаскивает из-под кровати большой горшок. Девушку начинает рвать. Организм исторгает немного – по всей вероятности, ее желудок почти пуст, – но звук, усиленный стенками горшка, впечатляет. Мари поддерживает голову девушки, ее красные пальцы, погруженные в копну белокурых волос, тянут Зигетту назад.

Осторожно закрыв за собой дверь, инженер выходит на лестничную площадку и быстро направляется к себе. Там он садится на край кровати и прислушивается, не повторятся ли звуки из комнаты больной. До него доходит несколько слабых вскриков, но потом дом затихает, на время лишенный даже обычных потрескиваний и поскрипываний.

Разжечь огонь? Неохота суетиться.

Он натягивает, точно одеяло, свой шлафрок на колени, смотрит на бутылочку с настойкой, стоящую на обложке бюффоновского второго тома «Естественной истории», задумывается, не предложить ли Зигетте большую столовую ложку коричневой жидкости, но вдруг, встав, подходит к пальто, в котором выходил утром, залезает в один карман, потом в другой и вытаскивает кусок булки, который дала ему у кладбищенской стены Элоиза. Булка высохла и превратилась в сухарь, но он осторожно откусывает кусочек, ждет, когда он размякнет на языке, и улыбается при воспоминании о ее жесте, таком грациозном, таком непосредственном и простом. Но вдруг снаружи, снизу – как теперь он ясно слышит, с кладбища, – доносится громкий женский хохот. Жан-Батист открывает защелку, распахивает окно и высовывает голову. Ничего не видно, ничего определенного. Быть может, костер у креста проповедника горит немного ярче, чем следовало бы в такое время, но в остальном… Он высовывается все дальше, уже почти по пояс, и вглядывается в темноту. На фоне рыжего огня мелькают тени. Потом вновь раздается этот дикий хохот, который поднимается выше стен и отчетливо звенит, подобно колокольчику коробейника, в холодной и зловонной ночной тишине.

Семь часов утра. На черепице склепов лежит иней, белесое солнце протиснулось между двумя домами на Рю-Сен-Дени.

– Я слышал женские голоса, – говорит Жан-Батист Лекёру. – Один-то уж точно.

– М-м-м, – мычит Лекёр, надевший сегодня плотный вязаный жилет. – Да, нам не следует забывать, что хозяину все прекрасно видно и что на досуге ему ничего не стоит за нами подглядывать.

– Я не подглядывал, – говорит Жан-Батист. – Это не в моих привычках.

– Не в твоих привычках? Тогда как бы ты предпочел называть слежку за нами оттуда, с верхотуры?

– Я бы предпочел, чтобы ты с утра не был пьян.

– Пьян? Ну хорошо. Да. Теперь ты решил устроить мне разнос. А что, если я и вправду… и вправду, как ты говоришь, пьян? Разве у меня нет оправдания? Ты каждую ночь удираешь к себе, а мне приходится оставаться здесь, в окружении могил и костей. Это невыносимо!

– Тебе больше нравятся шахты?

– Я сжег корабли, месье. И все ради тебя. Чтобы ты мог кормить лебедей в Версале и водить дружбу с вельможами!