«Давай к нам, Лешик!» – зовут Вадик и Катя.

«Айда гулять, Леха!» – вторят Эдик с Антоном.

«Не боись, амиго, – а это уже сам Костя. Ухмыляется, по-царски восседая на вершине горки, весело болтыхая в воздухе тем немногим, что осталось от его ног. – Помнишь тех жирных пиявок, амиго? Тоже казалось страшно, противно! А крови-то сколько было – помнишь?.. А ведь ни чуточки не больно оказалось, правда ведь? Так, слегка пощипало кожу, да и все. И тут точно так же, точно так же, амиго! Я ж тогда для виду больше орал, когда они меня грызли, Наташка и остальные. Как в тот раз, когда мы девчонок пугали, изображая привидений. Компренде, амиго?.. Выходи! Сыграем с тобой в царя горы. Выходи – и займи мое место».

И Алеша готов их послушать. Они же его друзья! Его ведь и самого тянет туда, к ним, наружу. Тянет со страшной силой. Он еще никогда так долго не пропадал дома. Тем более, что сейчас, без света, без телевизора, без мамы и папы, с одной только ба ужасно скучно…

Бабушка.

– Лешенька, – это ее слабый, жалобный голос с кухни. – Лешенька, внучек, ты хде?

Одна часть Алеши советует ему не обращать на нее внимания, а торопиться во двор, чтобы лепить снеговиков вместе с Наташкой и прочими. Другая же его часть говорит, что бабушке плохо.

Алеша заглядывает в дверной проем, ведущий обратно, на кухню. Она сидит там, на табурете, привалившись спиной к подоконнику. Большая, как бегемот. Три года назад, когда Алеша был еще совсем маленький и не ходил в школу, родители отвели его в зоопарк, чтобы показать зверят. Там была эта огромная, вся какая-то круглая, похожая на большой воздушный шар бегемотиха. Стояла одна-одинешенька в маленькой, тесной для нее клетке, опираясь на короткие толстые ножки, и дышала так тяжело, как будто вслух сокрушалась о своей нелегкой бегемотской доле. Алеше было противно на нее смотреть. И жалко. Точно так же ему жалко и противно смотреть на бабушку.

Он никогда ее не любил так сильно, как маму или папу. Она ему никогда даже не нравилась хотя бы так, как Катька или Наташка. На самом деле – и это Алеша сейчас особенно ясно чувствует и понимает – ему всегда было ее просто жаль. И только поэтому он терпел ее слюнявые поцелуи, после которых приходилось оттирать щеки, ее потные объятия, в которых чувствовал себя так, как будто его душили подушками сразу со всех сторон. Мама с папой часто отправляли Алешу на каникулы к ба, но сами у нее гостили редко… Он, ее внук, был всем, что оставалось у бабушки.

А у него теперь нет никого, кроме ба. Внезапно для себя осознав это, Алеша бежит к ней и, распахнув руки, падает, прижимается к бегемотскому животу, ныряет носом в мягкие складки халатов, которых бабушка, спасаясь от холода, нацепила на себя сразу то ли три, то ли четыре штуки.

– Ну шо ты, Лешенька… шо такое, внучек… – Ее сиплый голос дрожит. Дрожат и ладони, когда она гладит его по голове, по плечам – он чувствует это. Алешу и самого мелко трясет, он сам не понимает отчего.

– Ба, – всхлипывает он. – Они зовут меня, ба…

– Хтой-то? Хто тебя зовет?

– Ребята, – хнычет Алеша, не отрывая лица от бегемотского живота. Теперь его собственный голос звучит глухо, как голоса тех врунов с радио. Но он не может, он боится поднять голову и посмотреть ба в глаза. Боится, что, взглянув на него, она поймет, что еще совсем недавно, еще минуту тому назад он почти уже готов был ее предать, бросить здесь одну-одинешеньку. – Они зовут меня гулять, ба… Играть с ними в снежки.

Все ее большое, необъятное тело содрогается. Будто землетрясение прокатилось по горным склонам. Бабушка издает громкий то ли стон, то ли вздох, обхватывает Алешу за плечи, прижимается к его щеке своей, и он чувствует мокрое, которое ручейками течет у нее по морщинам.

– Это кажется, внучек, – говорит она. Алеша слышит, как гулко стучит ее больное старое сердце, как хрипит у нее в легких. – Это тебе просто кажется…

– Да?..

– Да, Лешенька. Не могут они тебя звать, – тихонько плачет бабушка. – Понимаешь, они ведь уж как бы и не они. Не живые… не мертвые.

– Они злые, ба?

– Да и не злые, пожалуй шта… Просто не люди ужо. Ну да ничего, – снова вздыхает она и громко, с хлюпом, тянет носом. – Прорвемси, Лешк… Фашистов в оккупацию претерпели – и этих… переживем. Лешк, ты ж, наверное, кушать хочешь, а, Лешк?..

Он совсем не думает о еде, но кивает просто для того, чтобы порадовать бабушку. Он знает – все бабушки любят кормить своих внуков, и его ба не исключение. Алеша выскальзывает из теплых мягких объятий, делает шаг в сторону, чтобы ба могла подняться. Пока она шаркающей походкой идет к кладовке за консервами, мальчик снова невольно прилипает взглядом к стеклу. Его друзья все еще там. Бродят бесцельно по площадке, оставляя в коричнево-буром снегу широкие борозды.

«Как же так? – снова одолевают Алешу сомнения. – Как же они не живые, если играют в снежки? Или… или они только притворяются живыми?»

Внезапно его накрывает тень. Грохочет, стукая дном по столу, консервная банка. Бабушка придвигается мимо Алеши к окну, трясущимися руками отбрасывает в сторону желтоватый тюль, с шумом и лязгом поднимает щеколду. Трещит ледяная корка, дребезжит стекло – ба распахивает окно, пуская в комнату поток морозного воздуха, сама высовывает непокрытую голову наружу, сипло кричит во двор:

– Пошли прочь! Прочь пошли, нехристи окаянныя! Оставьте нас в покое! Неча вам тут делать, среди живых!

Те, внизу, никак не реагируют на ее ор. Наташка кидает очередной снежок куда-то в кусты. Вадим нагибается к сугробу. Катька идет, как шла, из одного угла площадки к другому. Эдик стоит без движения, Антоха сидит на качелях, а Костя продолжает покачивать культями. Под ним, на скате горки, поблескивает заледеневшая кровь.

– Вот видишь, внучек, – оборачивается ба. – Не слышат они нас. И говорить не могут, и позвать никого никуда не способны. Нелюдь они, больше никто. – Она прикрывает ставни, двигает в его сторону консервную банку. Там, в мутной, похожей на слизь жиже плавают несколько бледных килек. – Кушай, Лешенька, кушай, внучек. А я… – бабушка наклоняется к аптечке, – валидольчику возьму, а то чтой-то сердце сегодня шибко колет…

Она находит початую пачку, выдавливает из нее таблетку и кладет под язык. Алеша, притихший, молча сидит за столом, ковыряя грязной вилкой в банке. Килька нехорошо пахнет, и он не испытывает никакого, даже мало-мальского, желания ее есть. Запах из банки похож на тот, что ворвался на кухню вместе с холодным воздухом, когда бабушка открыла окно. И еще он похож на то, как попахивает от самой бабушки, на тот едва уловимый, терпкий аромат, что поднимается из больших складок у нее между грудью и животом. Алешу отчего-то пугает эта вонь.

– Пойду прилягу, – вздыхает ба. – Холодно-то как, божечки ж ты мой… Кха-кха! – И, держась левой рукой за грудь, а правой опираясь о стену, шаркает к себе в комнату. – Сталина на вас нет, – слышит Алеша, как ругает она вполголоса радио.

Это вызывает у него улыбку. Ему вспомнилась мама, как та ворчала, если бабушка говорила что-нибудь о Сталине. Он не мог понять почему, но маму такие разговоры всегда очень злили. В ее глазах этот непонятный Алеше человек, Сталин, был кем-то ужасным. «Все мечтает о твердой руке, старая кошелка», – сказала однажды мама, а папа расхохотался в ответ: «А может, и не о руке вовсе!»