— Да я и не оскорблял ее! — воскликнул я. — Если мои слова показались несправедливы, простите. Но расскажите же о ней. Как давно вы с ней знакомы?

— До этого мы виделись нечасто — она ведь много разъезжает, — но мы с ней учились в одной гимназии, здесь, в Париже. Отец ее, кажется, был русский художник. Она была еще очень молода, когда вышла за этого дурака.

— Какого дурака? — спросил я.

— За своего мужа, разумеется. Мужья почти все дураки, но этот был hors concours[79]. К счастью, это недолго тянулось. Возьмите моих.

Она подала мне и свою зажигалку. Бульдог зарычал во сне. Она подвинулась и поджала ноги, освобождая мне место на софе.

— Вы как будто не слишком хорошо знаете женщин? — спросила она, поглаживая каблучок.

— Меня занимает только одна, — отвечал я.

— Сколько же вам лет? — продолжала она. — Двадцать восемь? Угадала? Нет? Ну, тогда вы старше меня. Но это не важно. О чем бишь я говорила?… Да, я знаю о ней кое-что — она и сама мне рассказывала, а что-то я сама узнала. Она любила по-настоящему одного только человека — он был женат, это еще было до ее замужества, она тогда была совсем еще девочка, знаете, и то ли она ему надоела, то ли… После этого у нее было несколько связей, но они не оставили никакого следа. Un coeur de femme ne ressuscite jamais[80]. Потом была одна довольно грустная история — она мне ее поведала во всех деталях.

Она засмеялась. Зубы у ней были немного слишком крупны для ее маленького бледного рта.

— У вас такой вид, точно вы сами влюблены в мою подругу, — сказала она игриво. — Кстати сказать, я хотела вас спросить, как вы нашли этот адрес, — что, собственно, побудило вас искать именно Элен?

Я ей рассказал о четырех адресах, добытых в Блауберге. Назвал и имена.

— Это безподобно! — воскликнула она. — Вот это энергия! Voyez vous ça![81]И вы поехали в Берлин? Она оказалась еврейка? Восхитительно! Других вы тоже разыскали?

— Я видел одну, — сказал я, — с меня довольно.

— Которую? — спросила она в припадке неуёмного смеха. — Которую? Уж не Речную ли?

— Нет, — сказал я. — Ее муж женился в другой раз, а сама она исчезла.

— Нет, вы прелесть, прелесть, — сказала мадам Лесерф, вытирая глаза и опять заходясь смехом. — Так и вижу, как вы врываетесь в квартиру и застаете ничего не подозревающую супружескую чету. В жизни не слыхивала ничего более уморительного. Что же, его жена спустила вас с лестницы или как?

— Оставим это, — сказал я довольно сухо. Ее смешливость делалась несносной. Я догадывался, что у нее было французское чувство юмора в том, что касалось отношений супругов, и в другое время оно могло бы мне показаться даже симпатичным; но в тот момент я почувствовал, что такой безцеремонно-неприличный взгляд на мои розыски был несколько оскорбителен для памяти Севастьяна. По мере того как это чувство усиливалось, я вдруг поймал себя на мысли, что, может быть, все это вообще неприлично и что эти мои неловкие попытки затравить призрака вытеснили всякий образ той, кто была последней любовью Севастьяна. Или может быть Севастьяна как раз позабавило бы самое дикообразие поисков, которые я ради него затеял? Увидел ли бы герой биографии во всем этом некий особенный «Найтов поворот», который полностью вознаградил бы незадачливого биографа?

— Простите меня, пожалуйста, — сказала она и положила свою ледяную руку на мою, глядя на меня исподлобья. — Не нужно быть таким обидчивым.

Она быстро поднялась и пошла к ящику из красного дерева в углу. Она наклонилась над ним, и, глядя на ее узкую, как у девочки, спину, я догадался, что она собиралась сделать.

— Нет-нет, Бога ради! — закричал я.

— Не хотите? — сказала она. — А я думала, что музыка вас немного умиротворит. И вообще музыка создает нужную для беседы атмосферу. Нет? Ну как знаете.

Бульдог встряхнулся и снова лег.

— Вот и умница, — сказала она сюсюкающим тоном.

— Вы, кажется, собирались рассказать… — напомнил я ей.

— Да, — сказала она и опять села подле меня, подобрав юбку и поджав под себя ногу. — Да. Видите ли, я не знаю, кто он был, но я поняла так, что это был тяжелый человек. Она говорит, что ей нравилась его внешность, и руки, и манера говорить, и ей показалось, что забавно было бы сделать его своим любовником, — потому что он выглядел таким очень интеллектуальным, а всегда ведь весело видеть, как такой утонченный, холодный, такой весь из себя умный, — вдруг встает на четвереньки и вертит хвостом. Да что с вами, cher Monsieur?

— О чем вы? что все это значит? — вскричал я. — Когда… когда и где это было, этот роман?

— Ah non merci, je ne suis pas le calendrier de mon amie. Vous ne voudriez pas![82]Мне незачем было разузнавать у нее числа и имена, а если она и называла мне их, я не запомнила. И пожалуйста, не задавайте мне больше вопросов — я вам рассказываю, что знаю, а не то, что вам хочется знать. Не думаю, что он ваш родственник, он был совсем не похож на вас — судя, конечно, по тому, что она мне о нем говорила и что я успела подметить в вас. Вы милый, нетерпеливый мальчик, а он… он был совсем не милый, а прямо наоборот, а когда он понял, что влюбился в Элен, то сделался просто злюкой. Нет, он-то не превратился в сентиментального щенка, как она того ожидала. Он ей с желчью говорил, что она пошлая и пустая, а потом целовал ее, чтобы убедиться, что она не фарфоровая статуя. Ну и убедился. И тут он сразу понял, что жить без нее не может, а она сразу поняла, что сыта по горло рассказами о том, что он видит во сне и как ему снится, что он видит сны, и как ему снится что ему снится что ему это только снится. При этом, заметьте, я ведь не осуждаю. Может быть, оба были правы, а может быть, оба не правы, — но вообще моя подруга тоже не такая простушка, за которую он ее принимал, она разбиралась в жизни и смерти и в людях капельку лучше его. Он был из тех, кто считает, что все современные книжки дрянь, а все современные молодые люди — дурачье, а все потому, что он ушел с головой в собственные свои ощущения и идеи, а других уже не мог понять. Она говорит, ты и представить себе не можешь его вкусов и причуд, и как он говорит о религии! — наверное, что-нибудь ужасающее. А подруга моя, знаете ли, очень живая, вообще, très vive — была во всяком случае, — а когда он появлялся, она чувствовала, что стареет и закисает. Ведь он никогда, вообще, не проводил с ней много времени, приедет, бывало, à l'improviste[83]и плюхнется на пуф, сложит руки на набалдашнике своей трости, даже перчаток не снимет, — и уставится мрачно в одну точку. Она вскоре подружилась с другим человеком, который перед ней преклонялся и был куда как внимательнее, и добрее, и заботливей, чем тот, кого вы по недоразумению считаете своим братом, — и пожалуйста, не хмурьтесь, — но ей не нравился ни тот, ни другой, и она говорит, что было потешно до колик смотреть, как они учтиво обходятся друг с другом при встрече. Она любила путешествовать, но только она найдет какое-нибудь чудесное местечко, где можно позабыть о своих горестях и обо всем на свете, а он уж тут как тут, и снова портит весь пейзаж, и сидит на террасе за ее столом, и говорит, какая она пустая и пошлая и что он жить без нее не может. А то еще разражался длинной тирадой в присутствии ее друзей — знаете, des jeunes gens qui aiment à rigoler[84], — и все это так длинно и непонятно — о форме пепельницы или о цвете времени, — и все уходили, а он оставался сидеть один в кресле и сам себе глупо улыбался или считал свой пульс. Жалко, если он и вправду окажется ваш родственник, потому что не думаю, чтобы у нее сохранились какие-нибудь приятные воспоминания о тех днях. В конце концов, она говорит, он сделался невыносим, и она даже не позволяла ему больше дотрагиваться до себя, потому что у него случались какие-то припадки от перевозбуждения. Наконец, один раз, когда она знала, что он приезжает ночным поездом, она попросила одного молодого человека — он ради нее готов был на все, — попросила его встретить его и сказать, что она больше не желает его видеть и что, если он попытается увидеться с ней, ее друзья будут рассматривать его как назойливое постороннее лицо и обойдутся с ним соответственно. По-моему, это было с ее стороны не очень мило, но она решила, что в конечном счете так для него же будет лучше. И так оно и вышло. Он даже не посылал ей больше своих обычных умоляющих писем, которых она все равно не читала. Нет-нет, это не может быть тот, не думаю, — я вам это все рассказываю просто потому, что хочу обрисовать вам Элен, а вовсе не ее любовников. В ней было столько жизни, столько готовности быть ласковой со всеми, в ней через край переливалась эта vitalité joyeuse qui est, d'ailleurs, tout-à-fait conforme à une philosophie innée, à un sens quasi-religieux des phénomènes de la vie[85]. A к чему это привело? В мужчинах, которые ей нравились, она ужасно разочаровалась, женщины все, за исключением очень немногих, оказались просто-напросто кошками, и лучшую часть жизни она провела, пытаясь быть счастливой в мире, который изо всех сил пытался ее сломить. Ну, да вы ее увидите и тогда сами решите, насколько это миру удалось.