– И все-таки что-то здесь не так.

– Ты знаешь, мне самому иногда приходят в голову такие мысли. Только объяснить я их никак не могу.

– Какие, расскажи.

– Ну вот, например, мне однажды, еще пока я был слепым, приснился цветной сон. А слепые от рождения не могут их видеть никогда.

– Это странно, – нахмурилась Кирочка.

– Более чем. Я и с врачами советовался. И все сказали, что невозможно. А я ведь видел. Почему?

– Почему?

– Не знаю. Может быть, потому что раньше все-таки видел?

– Когда раньше? В прошлой жизни?

– Да нет. В детстве.

– Ты бы родителей спросил. Может, ты был зрячим, а потом ослеп.

– Они клянутся, что нет.

– А может быть, они от тебя что-то скрывают?

– Что?

– Не знаю. Давай проверим.

– Как?

– Пока не знаю. Что-нибудь придумаем.

– Да с чего бы им меня обманывать?

– Не знаю. Но ты ведь видел цветной сон. Нельзя оставить это просто так, без расследования.

– Да ты просто детектив какой-то, – улыбнулся он.

– Ты еще многого обо мне не знаешь, – сказала Кирочка и поцеловала его где-то между ухом и шеей.

– Я намереваюсь узнать о тебе все-все, – пообещал он.

– Попробуй.

– Попробую. И да, вот еще что. Мне почему-то очень нравятся рыжие волосы. И ощущение такое, как будто я их видел раньше, еще до того, как был слепым. Хотя это невозможно.

– Эти твои два «невозможно», складываясь вместе, явно снижают процент невозможности, тебе не кажется?

– Что-то в этом есть. А почему ты вздыхаешь?

– Потому что я совершенно не рыжая.

– И что?

– Ну тебе же нравятся рыжие волосы.

– Так то нравятся. А тебя я люблю.

И он вдруг понял, что сказал это в первый раз.

И она тоже это поняла внезапно. И они прижались друг к другу еще тесней и лежали так долго-долго.

– А ты знаешь, я Ключника вчера ходила проведать, – неожиданно сказала Кирочка.

– И как он?

– Его дома не было.

– Бывает.

– В том-то и дело, что не бывает. Очень странно. Я совсем рано утром заходила, еще до работы. Куда бы ему подеваться в такую рань?

– Ну, может, гулять пошел.

– В семь утра?

– А может, заболел? В больнице лежит?

– Вот и я подумала. А если не в больнице? Если что похуже?

– Что может быть хуже? Он крепкий старик, умирать ему рано.

– Я не про смерть.

И тут Евгений начал догадываться, что она имеет в виду.

– Ты думаешь, за ним пришли?

– Я не исключаю.

– А если его будут пытать и он расскажет про книжный склад?

– Он не расскажет.

– Почему ты так уверена?

– У него характер.

– Какой бы ни был характер, любого человека могут сломать.

Кирочка приподнялась на локте.

– А ты замечаешь, как именно ты отзываешься о людях, которым так слепо верил еще год назад? – спросила она.

– Это потому что я слепой. Вот и верил слепо, – постарался отшутиться он.

– Перестань, я серьезно. Подумай сам, что они творят вокруг. Им нельзя верить!

– А я вот удивляюсь, откуда ты взялась такая храбрая.

– Никакая я не храбрая.

– Нет, храбрая.

И они еще долго возились под одеялом, пытаясь переспорить друг друга.

А потом она обняла его крепко-крепко и сказала:

– У меня, кстати, это тоже было в первый раз. И я бы сейчас не отказалась от второго.

Люди стояли плотными шеренгами, и каждый держал в руках по камню.

Был довольно прохладный день, но они согревали друг друга телами и горячностью единого порыва.

Они собрались здесь не просто так, а ради выполнения высокой миссии – свершения правосудия. И пары негодования вырывались из их ноздрей и ртов вместе с дыханием, витали над толпой каким-то гипнотическим конденсатом, так что любой опоздавший, если бы таковой нашелся, присоединившись к этой толпе, немедля ощутил бы ту же слепую ненависть, которая склеивала их всех воедино.

Тут и там, среди толпы и по сторонам, виднелись телекамеры – действо должны были транслировать по всем каналам в прямом эфире. И декорации, с учетом потребностей трансляции, были изготовлены на славу.

По центру, на своеобразной проплешине этого человеческого леса, было создано возвышение, куда предполагалось привести казнимую, чтобы продемонстрировать ее жаждущим мести.

Затем с этого самого возвышения ее должны будут столкнуть вниз, на выложенную острыми камнями площадку, где, и так изрядно пострадав от удара, она будет обречена погибнуть от тысяч камней, брошенных возмущенными ее поступком соотечественниками.

Вот такой приблизительно получался сценарий, в разработке которого, естественно, пришлось поучаствовать и Кларе. Да и как могло быть иначе, если многолетний телевизионный опыт и врожденный перфекционизм не позволяли ей оставить грандиозное шоу в руках дилетантов?

Повсюду – на разделяющих шеренги столбах, на подпорках подиума и на специальных экранах, которые нужны затем, чтобы крупно показать краям толпы то, что происходит в ее эпицентре, – мелькало лицо осужденной преступницы. Бледное тонкое лицо и шея с синими руслами венозных речек, угадываемых под кожей.

При виде такого лица, совсем еще девичьего и наивного, иногда хочется замедлить шаг и срочно порыться в карманах и в сумке – не завалялось ли там леденца или пряника, которые могли бы подсластить жизнь такому грустному существу.

Но никто из собравшихся, а их были тысячи, не задал себе или соседу вопроса: «Как эта девчушка могла решиться на свой отчаянный поступок?». Никто не пытался проанализировать ее возможные мотивы. Никто даже не удивился тому, откуда в этой стране берутся такие люди, вылепленные из тонкого белого теста, без дрожжей солидарности.

Кто она была, эта преступница? Мятежная одиночка? Участница массового заговора? Подосланная заграничная шпионка?

И какие цели она преследовала? Расплатиться за личное горе? Свершить политическую акцию? А может, она просто помешанная и не отвечала сама за себя, держа в руках тот проклятый пистолет?

Толпа не знала. Ей было известно только, что преступница признала свою вину и в гордыне своей даже не просила о помиловании.