Волков вновь внимательно оглядывает всех.

— А вот пусть сам Борис Александрович выскажется, — чуть понижая тон, предлагает Мрозевский. Он излагает Волкову прерванный спор. Факты излагает он довольно добросовестно, но слов «буржуазнейшая халтура» не произносит — их заменяют слова: «неудачная роспись».

Волков рассеянно слушает, время от времени искоса взглядывает на тарелку.

— А что скажет сама Елена Августовна? — Он пристально смотрит на Люсю.

— Я не знаю, Борис Александрович... — смущается Люся. — Я ведь впервые... — лепечет она что-то невразумительное.

— Товарищи дорогие! — говорит Волков. — У нас есть наше любимое детище — наша действительность. Поэтому-то из-за него и дерутся! Но ваша роспись, Елена Августовна, не потому неудачна, что вы изобразили странные цветы, а потому, что цветы ваши срезаны, увяли, пахнут занафталиненным стилем «модерн». Ну, скажите на милость, к чему грусть в этих цветах? Откуда печаль такая ужасная? Почему цветы умирают, да еще такими юными? Разве отвечают они нашему желанию жить?..

Все внимательно слушают Волкова. Тишина.

И вдруг издалека доносится долгий звонок: конец работы. Обычно, едва раздается звонок, Люся, по школьной привычке, не в силах усидеть на месте, спешит складывать вещи. Но сегодня она слышит всё как в полусне. Звонок уже давно прозвонил, и Волкова уже нет в мастерской, и мастерская опустела, а Люся находит всяческие предлоги не спешить. Ей хочется еще побыть возле тарелки, кое о чем поразмыслить...

Трамвай бежит вдоль реки. Фабрика-кухня. Школа. Чугунный мост перелетает через реку. Люди в трамвае.

«Любимое детище — наша действительность», — повторяет Люся про себя слова Волкова. Значит, то, что она видит, и есть любимое детище?

Весь вечер Люся аккуратно записывает что-то в свою клеенчатую тетрадь — в дневник. Вместе с фактами, заносимыми на страницы с присущей ей добросовестностью, контрабандой проскальзывают новые мысли, подхваченные во время спора о васильках. Впрочем, и у нее самой есть сегодня кое-какие новые мысли. Они тоже заносятся в тетрадь. Некоторые фразы Люся по линеечке подчеркивает красным карандашом. Так конспектируют книгу, смысл которой нов и труден, но которую необходимо понять.

Люся устала. Третий час ночи. Она откидывается в кресле, потягивается, заламывает руки на затылок.

Взгляд ее скользит по потолку. Она видит за перегородкой более темную часть. (Петр спит.) Люся оглядывает свою половину.

Боже, как она запустила свой дом — из-за этой работы! Ее дом, ее гнездо...

Каким оно оказалось хрупким! Его тонкие прутья, склеенные с таким трудом и тщанием, распались, рассыпались. Оно заброшено, почти забыто.

«Весь мир лежит перед советским художником...» — вспоминает она, засыпая.

7

Вообразите, что скачет конница

Летом Люся вместе с Верочкой поехала отдыхать в деревню Кашинскую, близ Онежского озера, в дом отдыха художников. Он находился в нескольких километрах от строительства большого водного пути, о котором Люся краешком уха слышала в свое время от Петра. Петр как будто был даже связан работой с этим строительством. Точно она не помнила. Да и «строительства все эти», как она выражалась, мало интересовали ее.

Зато какие прекрасные места нашли приятельницы здесь в Прионежье!

Зеленые и золотые холмы. Прозрачные реки. Крохотные озера. Леса. Старые бревенчатые шлюзы.

Дом отдыха, где поселились приятельницы, навис над маленьким проточным озерком. Едва встав с постели, они купались в холодной бодрящей воде. Потом грелись на солнце, словно ящерицы. Смуглая Люся в лучах солнца стала вовсе бронзовой.

Вдвоем они подолгу гуляли вдоль реки.

Тянулись по воде баржи, груженные лесом, их обгоняли железные брюхатые «нефтянки». С любопытством наблюдали приятельницы, как медленно сползают баржи по шлюзам, точно неуклюжие великаны по ступеням огромной, растянувшейся на многие версты водяной лестницы. Они наблюдали, как рабочие, надсаживаясь, открывали и закрывали шлюзовые запоры.

— Какое приволье! — восхищалась Люся.

Она была удивлена, когда один из отдыхающих посмеялся над ее восторгами.

— Это — древняя, варварская система шлюзов! Через два года вся эта ветошь будет снесена и заменена новыми сооружениями, — пояснил он недоумевающей Люсе.

Когда река надоедала приятельницам, они совершали прогулки вдаль от берегов, по холмам. Они карабкались, пробивались сквозь густой вереск и низкорослый колючий кустарник, рвали малину. Иногда на склонах покатых холмов внезапно развертывались поля. Чьи прилежные руки возделывали их? Рожь здесь была такая высокая, что почти целиком скрывала двух женщин, шагавших вдоль длинных узких межей. Люсе нравилось, когда упругие, согретые солнцем колосья сопротивлялись ей.

Уже давно Люся не чувствовала себя так хорошо!

Первое время она и вспоминать не хотела о кисти и красках. Куда там! Но вскоре, когда они обошли всю округу, ее потянуло к деревянному желтому ящику, терпеливо дожидавшемуся руки хозяйки-в глубине чемодана. Она набросала пейзаж озера и серебряной тихой реки со старыми бревенчатыми шлюзами. Ее тянуло ко всем этим мирным, идиллическим, «голландским» пейзажам. Казалось, будто вместе со свежестью чувств стало являться к ней прежнее чувство воздушно-зрительной свежести мира.

Гуляя вдоль берега, она забрела однажды дальше обычного.

На другом берегу она увидела холм.

Холм был высокий, зеленый, залитый солнцем. Вверх по склону ползли тракторы, волоча за собой длинные светлые бревна, выгруженные с баржи. Река здесь была широкая, другой берег далек, и Люся представила себе, будто ползут муравьи, с трудом волоча щепочки для муравейника. Тракторы втаскивали бревна на вершину холма, торопливо сбегали к реке, нагружались и вновь, прилежные, ползли на холм.

Люся видела желтые прямоугольники — строящиеся здания; красные точки — косынки на головах трактористок; на фоне голубого неба алое пятно на вышке — флаг строительства. Да, это был один из участков строительства, о котором не раз слышала Люся в доме отдыха.

«Красиво», — подумала Люся, силясь запечатлеть радостное для нее сочетание красок и форм, там, на строящемся берегу.

Назад она шла не торопясь, низко опустив голову. Прохожие попадались ей редко.

Она вспоминала, как тяготела всегда к замкнутости и тесноте натюрморта; как трогал ее сердце печальный «русский» пейзаж — пустынный берег, сырой темный лес, жалкий крестьянский домишко вдали от дороги. Она вспоминала, как неприятны были ей подъемные краны, трубы, железные башни — эти бездушные, жесткие формы, с варварской силой врывавшиеся на бумагу и холст. И вот теперь...

«Красиво?» — переспросила она вдруг в тревоге, будто поймав себя на чем-то запретном.

Ручей вился меж песчаных бережков. Солнце заботливо согревало широкую землю.

Но, задумавшись, Люся не замечала солнца, не замечала ручья. Она не заметила, как очутилась возле