– А почему нет? – он начал снова быстро ходить. – Почему? Но сделать это можно только всем вместе. Вот так! – Он сжал кулак и энергично потряс им перед Полиной. – Мои предки приплыли сюда двести лет назад, основали Данциг. Здесь не было ничего – дикие поля, лес, озеро. Мы все построили сами. Вон, пойди на кладбище – погляди, сколько там камней с моей фамилией. Этот город – мой! И я не позволю развратить его и превратить в балаган. Мы строили его из поколения в поколение, наши прадеды, деды, отцы – будут строить и наши дети.

– Но дети вырастут и уедут. Это ж провинция… – она запнулась.

– Насколько я помню, ты сюда из… – директор закатил глаза, вроде припоминая. – Да, точно, из Нью-Йорка приехала. В провинцию. В дыру. – Герхард сердито посмотрел ей в глаза. – Кто тебе дал работу? Жилье? Провинция и дыра, вот кто!

Директор дошел до окна, мрачно глядя в стекло, сказал:

– Оставайся. Эту ерунду с пощечиной я улажу. – Он повернулся, подошел. – Неужели тебе самой не хочется делать что-то действительно нужное? Ну, не считая чтения твоих замшелых русских классиков?

За окном, на небе происходила спешная смена декораций: кто-то ловко сматывал мохнатые тяжелые тучи и на их место проворно вытягивал звонкую весеннюю синь.

Вода спала, кое-где остались большие лужи, все вокруг было мокрым, свежевымытым и сияло ртутным блеском, от которого слепило глаза. Полина свернула на Розенкранц, осторожно объехала лужу размером с маленький пруд, запарковалась у дома. Не выходя из машины, она оглядела соседский особняк: на открытой веранде скучало пустое кресло, окна привычно темнели гардинами, на верхней ступеньке сверкала пустая бутылка из-под бурбона. Полина не видела майора со дня ссоры.

Безусловная уверенность в своей правоте через пару дней сменилась сомнением, которое перешло в досадное сожаление, постепенно переродившееся в раскаянье. Теперь Полина не могла без стыда вспоминать ту историю, во всем винила себя и была готова просить прощения. Ее останавливал нрав майора, судя по всему, компромиссы не входили в арсенал его общения с внешним миром.

Полина вытащила большой крафтовый пакет, туго набитый продуктами, – по дороге она заехала в «Глорию». Захлопнув багажник, еще раз искоса взглянула на соседскую дверь, неспешно пошла к себе.

В доме было светло и жарко, пахло сухими иголками. Елка еще выглядела молодцом, но чуть поникла ветками и уже начала осыпаться. Бухнув пакет на стол, Полина распахнула холодильник. Стала рассовывать покупки: пинта молока, упаковка чего-то шоколадно-муссного в пластиковых баночках, склянка медовой горчицы, гроздь зеленоватых бананов, гигантское алое яблоко подозрительно идеальной формы.

В очередной раз поразилась своей способности – как всегда, это был набор продуктов, из которых невозможно было сочинить сколько-нибудь внятный ужин. Капризная бутыль апельсинового сока не хотела влезать на полку, Полина достала шампанское, на его место плашмя засунула сок. Шампанское так и оставалось в коробке, Полина никак не могла найти подходящего повода откупорить бутылку. Провела пальцем по золотистому картону, по тисненым буквам «Veuve Clicquot». Из-под крышки торчал уголок белой бумаги, Полина подцепила ногтем, достала. На листе печатными буквами было написано:

«Счастливого Рождества, пани Полина!»

Полина замычала, как от зубной боли, сложив, бросила записку на стол. Саданув дверью холодильника, быстро встала, прошла в гостиную, увидев елку, остановилась, сжав кулаки, закричала:

– Ну что ж это такое! – закрыла лицо руками, пробормотала: – Что ж я за дрянь?! Ну почему, почему все так…

Взбегая по ступеням на соседскую веранду, она сшибла пустую бутылку, кинулась было поднимать, махнула рукой. Громко постучала в дверь, прислушалась, постучала еще.

– Ну! Ну же… – нетерпеливо пробормотала она.

Дверь раскрылась.

– Господин Стобский, – горячо начала Полина, запнулась. – Тед… Я хотела… Я бы хотела…

Майор стоял на пороге; седая щетина, белые филиньи брови, окурок прилип к губе и дымил в глаза. Майор щурился и ухмылялся. На нем была относительно белая майка и галифе на широких пестрых подтяжках.

– Простите, пожалуйста… Я… – Полина не закончила, закрыла лицо ладонью и разревелась.

Майор, опираясь на костыль, другой рукой обнял Полину за плечи.

– Ну, ну… Ладно, ладно. Прости и ты дурака старого… – пробормотал он. – Да погоди ты, осторожней, дай цигарку выплюну. Прижгу ведь ненароком.

По гостиной плыл сизый дым, низкое солнце пробивалось сквозь ветхие шторы, наполняя комнату чем-то тягучим и золотистым, вроде сиропа. По драным обоям бродили косые полосы света, оживляя линялый орнамент из хищных хризантем. Полина сделала глоток, поморщилась и отпила еще. Она ненавидела бурбон, но после сегодняшнего это было как раз то, что надо. Она прикрыла один глаз, поймала в фокус лицо майора – он что-то рассказывал, она не слушала, – улыбнулась.

Бок комода затейливо сиял узором орехового дерева, Полине казалось, что пахнет мебельной мастикой, пряный запах с восковой горчинкой прямиком из детства, он напоминал бабушку, лето. Где-то сонно тикали часы, тикали медленней, чем положено.

– …короче, с тех пор мы с Галапагосом больше не встречались, – закончил майор какую-то историю. – Говорили, что его эскадрилью перевели на Окинаву… но точно не скажу. Не знаю.

– Да-а, – протянула Полина, не отрывая взгляд от хризантем на обоях; золотистые листья и цветы едва заметно колыхались. Надо же, как трава в реке, лениво подумала она. Ей хотелось расспросить майора о Галле, о Данциге, но раскрывать рот не было сил.

Тед выбрался из кресла, доковылял до спальни, вернулся с альбомом. Сел на диван рядом с Полиной, начал листать картонные страницы, похоже, что-то искал. Замелькали старые семейные фотографии, мутные, с бледными овалами безымянных лиц, пятна, тени, призраки. Красотка, словно из немого кино, с длинным мундштуком и тревожным взглядом, девчушка лет пяти в воздушном платье, как облако, да и сама просто ангел, развеселый гусар с саблей и внушительным гульфиком, какой-то гордый пузан, внизу надпись вязью «Варшава 1912 год», неизбежные монокли и сигары.

«Господи, они ж все умерли, – неожиданно подумала Полина. – Все эти улыбки, важные позы, стремления, страсти и желания, подлости и измены… Господи, как же так? Тлен и прах…»

– А я тоже один раз чуть не умерла… – туманным голосом проговорила она. – Мне три года было. Воспаление легких. Пневмония. Родители думали, что все – конец. – Полина задумчиво царапала ногтем обивку дивана, грубый гобелен с турецким орнаментом. – Я думаю, что из-за этой болезни они после так тряслись надо мной. Ничего не разрешали – ни в футбол, ни с мостков в воду, все боялись, что я убьюсь, расшибусь или еще что… Какие я им истерики закатывала… Дура.

Майор застыл, словно вспомнил что-то свое, уставился в стену.

– Жутко, что понимаешь это, когда уже ничего исправить нельзя. – Полина задумчиво водила пальцем по контуру вытканного цветка. – Как глупо устроена жизнь. Будто специально.