— Я принес вам газету, — говорю я.

— Спасибо. Я хотел сказать вам… что я принял решение.

Его руки дрожат. У меня перехватывает дыхание.

— Я решил послушаться вашего совета. В конце концов, шестьдесят пять — это же совсем не конец жизни! Я отдаю себя в ваши руки. Организуйте все по своему усмотрению. Завтра вечером, в это же самое время, я навсегда покину Оперу.

Ничего не видя от охвативших меня чувств, я не знаю, что сказать.

Крепкое рукопожатие, и он ушел.

Комната приготовлена. Я говорю слугам, что ожидаю гостя, который пробудет у нас неопределенно долго.

Я выбрал комнату с великолепным видом на Сену, однако не преминул занавесить окно тяжелыми бархатными шторами, дабы дневной свет, которым изобилует эта комната, не вызвал у него потрясения.

Столько света, сколько он захочет.

Затем, убедившись, что условия не оставляют желать ничего лучшего, я отправился на переговоры с выбранным мной врачом.

— Вы должны понимать, что операция, если он на нее согласится, будет иметь определенные… психологические последствия.

Мой кивок выражает согласие.

Он показывает мне в книге изображения лиц с ужасающими ожогами — до и после воссоздания средствами его науки. Преображения поистине волшебны.

— Я бы порекомендовал ему предварительно обследоваться у моего коллеги доктора В., высококвалифицированного психиатра.

— Это возможно. Только я должен напомнить, что он не общался с людьми, за исключением меня, уже…

— Однако, если верить вашим же словам, первоначально именно страстные эмоции мести и ревности…

— Да. Но теперь они сменились, насколько я понимаю, меланхолией, столь глубокой и всеобъемлющей…

Доктор Мирабо принимает шутливо-серьезный вид.

— Меланхолия, сэр, это как раз тот род недуга, с которым я имею некоторое знакомства. И мы посмотрим, сможет ли его недовольство жизнью устоять перед небольшим чудом.

И он протягивает в разделяющее нас пространство сверкающий скальпель.

Однако, когда наступает назначенный час, и я прихожу за Призраком Оперы, его нет.

Какое разочарование!

А может быть, я чувствую некоторое облегчение?

А не может ли быть, что я ему не нравлюсь?

Я сажусь на тротуар рядом с Оперой. Прохожие бросают на меня взгляды. Я буду ждать здесь сто лет. Или до той поры, когда холодный душ здравого смысла остудит — в который раз — жаркую плоть романтики.

1

Эльза с Рамоной окунулись в сложную городскую жизнь. Квартира нашлась без особых затруднений, из нескольких комнат, на Портер-стрит. Они занавесили окна занавесками. Разместили там и сям яркие бумажные украшалки быта, купленные в японской лавке.

— Ты бы сказала Чарльзу, что к нам нельзя, пока все не будет готово.

Да я и вообще не хочу, чтобы он приходит, думала Рамона. Они с Эльзой уйдут в другую комнату и закроют дверь. А я буду сидеть и читать деловые новости. Британия снимает экономические барьеры. Назревает взлет облигаций. А время тянется и тянется. Потом они выйдут. Как ни в чем не бывало. Эльза сварит кофе. Чарльз достанет плоскую серебряную фляжку и плеснет в кофе бренди. Мы будем пить кофе с бренди. Б-р-р!

— Куда мы положим телефонные книги?

— Да пускай они там, у телефона.

Эльза с Рамоной пошли в двухдолларовый цветочный магазин. Снаружи, у входа, какой-то человек продавал павлиньи перья штуками. Эльза с Рамоной купили несколько вьющихся растений в белых пластмассовых горшочках. Хозяин магазина упаковал растения в коричневые бумажные мешки.

— Поливайте ежедневно, девочки. Чтобы земля все время была влажной.

— Обязательно.

Эльза изрекла печальное суждение о жизни:

— Она летит все быстрей и быстрей.

— Она такая трудная, — добавила Рамона.

Чарльзу предложили более ответственную должность в другом городе, он согласился.

— Я буду приезжать на выходные, когда будет возможность.

— А это серьезная работа?

— Конечно же, Эльза. Ты же не думаешь, что я тебя обманываю, не думаешь?

Чарльз одет в темно-серый, почти черный костюм, усы он сбрил.

— Усы не вяжутся с этим костюмом.

Рамона слышит, как Эльза всхлипывает в спальне. Вообще-то, я должна бы ей сочувствовать. Но я не сочувствую.

2

Рамона получает от Чарльза письмо следующего содержания:

Дорогая Рамона.

Я очень благодарен тебе за твое интересное и очень любопытное письмо. Я действительно заметил тебя, сидящую там, в гостиной, когда я прихожу в гости к Эльзе. Я неоднократно отмечал твою внешность, которая, по моему мнению, ничуть не уступает внешности самой Эльзы. Кроме того меня сильно возбуждает твой вкус в выборе одежды. Верхняя часть твоих ног производит на меня живейшее впечатление. Беда только в то, что, когда две девушки живут вместе, приходится делать выбор. Невозможно иметь их обеих, в нашем обществе. Именно вы, девушки, и настаиваете по преимуществу на выполнении этого запрета, вместе с пожилыми дамами, которым в душе-то все это скорее всего безразлично, только они все равно считают, что нужно держаться в рамках приличия. Я имею Эльзу, а значит не могу иметь тебя. (Я знаю, что существует некая философская проблема насчет «быть» и «иметь», однако я не могу сейчас углубляться в ее обсуждение, потому что я немного тороплюсь под давлением обстоятельств, связанных с моей новой должностью.) Так что вот что получается на настоящий момент, несравненная Рамона. Такое вот положение. Конечно же у в будущем все может сложиться совсем иначе. Как оно нередко и бывает.

Второпях, Чарльз.

Что это ты там читаешь?

— Да так, одно письмо.

— От кого бы это?

— Да так, от одного знакомого.

— От кого?

— Ни от кого.

— О!

Родители Рамоны приехали в город из своей Монтаны. Сухопарый отец Рамоны, одетый в деловой костюм и белую ковбойскую шляпу, стоит на тротуаре Портер - стрит. Он следит за своей машиной. Сперва он последил за ней немного с крыльца, затем последил немного с тротуара и снова стал следить с крыльца. Рамонина мать ищет в чемоданах привезенный подарок.

— Мама! Ну зачем вы привезли мне такой дорогой подарок!

— Да он совсем не такой уж и дорогой. Мы хотели подарить тебе что-нибудь такое для твоей новой квартиры.

— Оригинальная гравюра Рене Магритта!

— Ну, она же не очень большая. Совсем маленькая.