При этих словах прутик в его руках треснул так громко, что даже лягушки на мгновение умолкли. Амастан сидел, уставившись в пространство, словно видел, как на огромном небосводе, окрашенном розовым закатом, увядают последние сполохи безрадостного будущего.

Очарованная Мариата глубоко вздохнула.

— Если бы я была мужчиной, то всю свою жизнь провела бы на спине верблюда, в путешествиях от одного чуда света к другому.

Амастан стряхнул с себя оцепенение.

— Маленькая странница, какие романтические мысли витают в твоей головке! Я научился плести словеса, они вертелись у меня, как дервиши. Я тоже умею напускать словесные чары и затемнять смысл реальности. Но часто ли ты слышишь поэтов, поющих о том, как трудно откапывать занесенный песком колодец, о смраде разложившегося трупа и о дерьме, гниющем в заднице, об отвратительном вкусе соленой воды, которую надо пить, чтобы остаться в живых, о мучающих тебя резях в животе, о том, что кожа твоя, выдубленная летящим по ветру песком, становится подобна голенищу старого сапога, а задница так устала сидеть в деревянном седле, что легче сойти с верблюда и идти пешком, даже если горячий песок прожигает подошвы сандалий. Никогда не слагают песен о том, что даже в самом сердце пустыни в хлебе заводятся долгоносики, а полоски вяленой козлятины становятся такими твердыми, что об них можно сломать зубы. Нет воды, чтобы их размочить, да и слюны во рту тоже, вся высохла. Не говорят стихами о том, как распухает язык и тебе кажется, что во рту вместо него торчит тряпка, о том, как страх и жажда приводят к тому, что ты испытываешь ненависть и недоверие к каждому встречному незнакомцу. Никто не говорит ни слова про скорпионов, рогатых гадюк, шакалов или разбойников. Нет, я не думаю, что караван — подходящее место для девушки.

Дослушав его горячий монолог, Мариата даже обиделась и заявила:

— Ты меня недооцениваешь.

— Разве? Неужто ты не слышала поговорки? Женщины — что козы, ходить по пустыне у них кишка тонка.

— А ты не подумал о том, как я появилась здесь? — гневно спросила она, проглотив приманку. — Не забывай, я родилась в Хоггаре, оттуда проделала большой путь до Аира, а потом пересекла Тамесну, чтобы уговорить джинна оставить тебя в покое! Заруби себе на носу, мой род по прямой линии восходит к самой матери-прародительнице, которая пешком прошла по пустыне тысячу миль, чтобы дать начало нашему народу!

Щеки у нее разгорелись, и к концу тирады она крепко сжала кулачки.

Амастан смотрел на нее с восхищением. Это видно было по морщинкам, собравшимся вокруг его глаз. Он протянул руку к высокому кусту, растущему у них за спиной, сорвал ярко-розовый цветок олеандра, наклонился и воткнул его ей за ухо. Этот жест был столь необычно интимным, что щеки Мариаты вспыхнули еще ярче. Даже цветок на этом фоне выглядел бледновато.

Потом Амастан снова заговорил, и в голосе его слышалась нежность:

— Когда Тин-Хинан совершала свое легендарное путешествие, она проходила по местности, где под ветром колыхались высокие травы, росли акации, в тени ветвей которых всегда можно было укрыться. Всюду паслись стада антилоп и газелей. Тогда здесь была не пустыня, а настоящий рай.

— Но как такое могло быть? Пустыня существует вечно. — Мариата смотрела на него широко раскрытыми глазами. — Всякому известно, что это огненное сердце мира, котел, в котором зародилась жизнь. Даже джинны возникли в пустыне, они состоят из жара и пламени. Разве огненные духи способны появиться в земле, покрытой растительностью?

— Я мог бы отвести тебя в Тассилин[41]и показать наскальные рисунки, сделанные кель-над, людьми прошлого. Они изобразили животных, на которых охотились: антилоп и газелей, полосатых лошадей и жирафов. Эти божьи создания обитают только в саваннах и широких степях. Старейшины считают, что эти рисунки сделаны даже еще до того, как жила мать-прародительница.

Мариата отвернулась. Не это она хотела услышать.

— Они просто все выдумали и нарисовали, — пренебрежительно сказала девушка. — У меня на родине тоже есть такие рисунки. Я видела белую женщину с рогатым месяцем на голове. Под ним течет звездная река, в животе сияют семена, они же сыплются из ее рук. Эта картина что, тоже нарисована с натуры?

— Здесь ты меня поймала со своей женской логикой. Может быть, сердце твое не такое, как у поэта.

— Оно у меня хотя бы есть, — неосторожно парировала она.

Амастан быстро вскочил и нетвердым шагом пошел прочь, потом, словно передумав, повернулся на пятках и гордо приблизился к ней.

— Не смей больше так говорить! — сердито заявил он. — Никогда, слышишь?

Он выхватил цветок из ее волос, бросил его в пыль, с неожиданной яростью растоптал и зашагал прочь, в подступившую темноту ночи.

На следующий вечер он к ней не пришел, и она плакала до тех пор, пока не уснула. Утром Мариата поднялась еще до восхода солнца, подоила овец, выпустила их обратно к ягнятам и погнала стадо к реке, на пастбище. Там девушка положила на распухшие веки прохладные речные камешки и держала их до тех пор, пока краснота не исчезла и она не перестала быть похожей на лягушку.

— Прости меня, — прозвучало за ее спиной.

Она испуганно оглянулась. Амастан отделился от ствола дерева — словно тень раскололась надвое. Тагельмуст закрывал все его лицо, и ростом казался он с дерево, даже выше. Головой будто достигал до самого неба. Глаза, подведенные сурьмой, так и сверкали.

— Ты что, не спала всю ночь?

Не доверяя своему голосу, Мариата молча покачала головой.

— Я тоже. Сон не приносит мне того покоя, который находят в нем другие. — Он замолчал, о чем-то задумавшись, и повисла долгая пауза. — Я не гожусь для тебя, вообще для женщин, поэтому больше не стану тебя беспокоить.

— Зачем ты говоришь такое? — Она смотрела на него, охваченная испугом и смятением. — Мне всегда хорошо было с тобой. Я… я надеялась… — Но девушка не осмелилась до конца открыть ему то, что лежало у нее на сердце.

— Не надо надеяться, Мариата. Это очень опасно.

— Вот как?

Он отвернулся, а когда снова посмотрел на нее, ей показалось, что безумие опять полыхает в его глазах.

Амастан открыл рот, и ей почудилось, что сейчас он закричит, но юноша заговорил так тихо, что она едва разобрала его слова:

— У меня есть сердце, только оно раскололось надвое.

«Он все еще думает о своей возлюбленной», — пронеслось у Мариаты в голове, и грудь ее пронзила боль.

— Что ты хочешь этим сказать? — испуганно спросила она.

Амастан приблизил к ней лицо.

— Я желаю, чтоб мир стал другим, Мариата. Как бы мне хотелось уничтожить прошлое! — Он помолчал, глядя ей в глаза, снова отвернулся и сказал очень тихо, почти прошептал: — Как бы мне хотелось начать все сначала. Жениться, родить детей, быть счастливым. Но я не могу.