И тут в спальню забрел заблудившийся пьяненький режиссер, который снял летом маму и саму девочку в крохотных рольках в своей длинной картине. Он ткнулся в ее мокрую подушку и сам вдруг заплакал и сказал, что весь его огромный фильм только что зарубили к чертовой маме и что все кончено. Жизнь завершилась. Мокрая щеточка его усов все касалась девочкиной щеки, и она обняла его и гладила по волосам. Он начал ее целовать. Она отвечала. И ощутила вдруг в себе эту неведомую ей, острую нежность к мужчине, который нуждался в ней и в ее нежности.

То есть у девочки было кое-что в запасе. Она знала, что такое внезапный ночной роман. Во всяком случае, знала, как целоваться. И потому они свернули в ближайший подъезд.

Потом они встретились снова и снова, как заговорщики, нырнули в теплую тьму и беззаконие чужого парадного.

Они бежали, задыхаясь, на третий этаж и где-то на полувздохе, на полушаге уже целовались и разговаривали. Все вместе. О чем они говорили? Ну, это нельзя рассказать. Вы сами-то помните, о чем говорили между поцелуями? Впрочем, они наделяли друг друга отсутствующими качествами.

У девочки, например, не оказалось классического музыкального слуха. Видимо, ей в свое время наступил на ухо медведь. Но она непрестанно мурлыкала всяческие мелодии. И мальчику нравились они безмерно. Он видел в вольности нарушения ею гармонических начал остроумие и озорство, а причудливая дисгармония и диссонансы ее музыкальных решений наводили его на мысль о несомненной творческой ее одаренности. Любовь, видите ли, слепа.

Любовь, сказал я? Да, по-видимому, это настала любовь, одна из многих настающих на земле.

Ах, начало любви! Это землетрясение! Это совсем не то, что конец любви, когда выныриваешь из пены волшебного сна и обнаруживаешь, что лучше не заглядывать в зеркало. У, какая морда! Тьфу! Тело совершенно не гнется и не хочет гнуться, подлец. Проволока, из которой ушел ток. Валяется тут, в углу. Ах, конец любви совсем не то, что начало.

Начало — это бицепсы, роса, сирень на велосипедном руле, ночные купания, гладкая кожа. Это звук трубы, от которого вздрагивают лошади, а всадники вытаскивают из ножен холодные синие шашки. Это предчувствие скачки по широкому полю, где в лошадином визге, в хлопьях пены и колючем запахе пота и крови разваливают друг друга на части потерявшие голову люди. И мерным, тяжким аккомпанементом все покрывает топот и храп.

Первое соло трубы

Пощечина

Сколько ж с тех пор воды утекло!.. И Девочка стала другой.

Как я ей дал по глазу, она покрылась мелкой рябью. Мелкой зыбью. Это просто чудеса, встали дыбом волоса. Легла. Она как озеро лежала, стояли очи, как вода.

Явление второе. Те же и Мама. Входит Мама. Мама: «Что вы наделали?!»

Старушко дряхлое мое. С голубыми волосами. Пятнадцатый век. Жирофле-Жирофля. Кудряшечки, как у кэрри-блю-терьера. Любимица публики. Стучит костяной ногою, берет верхнее си — и на меня. Я говорю: «Мама! Я — контровик. Когда я вижу кулак, у меня рука идет на опережение». Не слышит. Не внемлет. Входит в ближний бой. Проводит серию по корпусу, выше не достает, но подпрыгивает и — прямой правой — в глаз! Отличный удар! Как молотком. Но раскрывается. Эх! Одна нога была у ней короче. Другая — деревянная была. И ничего не могу поделать, увожу свою правую, уже на излете увожу, и не успеваю: хряп! Аут. Бросает перчатки, валится в кресло. Победа присуждается мне за явным преимуществом. Я — Чемпион Мира По Драке С Мамой Любимой Девушки. Вот как… ребята.

Любимой девушке я зафингалил тоже в глаз. Теперь у них два глаза на двоих. На двух. На обеих. Обе встают, встряхиваются и — в дверь. Клац-бамц!

Привет. Выгнал из их же собственной квартиры. Неужели ментов позовут? Все, линяем, Крупа! Отрезвились!..вели!

Почему я должен всю жизнь носить что-то чужое? Секонд-хенд. Обноски с Пианиста. Он ее бросил наконец-то, или она его, или оба они друг друга бросили, почему мне надо все это донашивать? Вместе с Мамой? С голубыми волосами? Почему я? Почему все, кто дует в трубу, идиоты по определению? Я бы, может, и промолчал, но она же сама начала про Пианиста. Ну, бросил он тебя, или ты его, или вы оба друг дружку, мне-то что до этого, я вам — жилет? Последний раз мы сегодня играем, и все, ухожу играть на Ваганьково. Видеть этого слюнявчика более не могу. Тем более с ним играть. Ребята, я с вами больше не играю! Пошли вы в жопу!

…Когда я впервые ударил женщину по лицу… Когда я впервые… мне было четырнадцать, а ей, женщине, десять. Вот как.

А потом смотрел с упоением в рыло всякому мародеру, рапортующему по пьяни малолеткам об очередной виктории, одержанной им в темном переулке, над толпой шпаны, перекидав которую ничего более не остается, как извлечь из мусорного бака полуизнасилованную дочь марокканского посла и, сощелкивая пушинку с белого смокинга, прошептать вытащенной за уши из помоев, прошептать знойной красавице, ощипывающей с себя картофельные очистки, прошептать на суахили: мадам, сейчас я добью морды этим падлам и моментально доставлю вас к папа! Добиваю, доставляю.

Вот и папа в собственном соку! Предлагаю вам, говорит, в качестве награды руку и сердце единственной дочурки, черт, непрошеная слеза! Тут начинается! Международные отношения! Мировой скандал! Акции падают! Быки бодают медведей! Финал. Взволнованный папа в качестве сатисфакции дарит несостоявшемуся жениху арафатку и белый марокканский бурнус с заплатой на заднице: мейд ин там.

Господа наносители неисправимых телесных повреждений, вам такое не снилось, на моем счету пощечина, и какая! Единственное доказательство моей полноценности. Сколько б я теперь ни жил, я все уже сделал!

Я сделал это летом. Пыль накатывалась как волны. Эта жара летних каникул, бесконечный, бездонный день, пересохшее дно школьного двора. Вымершее, выбеленное солнцем здание. Мы гонялись друг за дружкой и орали как коты.

А девочка убежала по каменным ступеням туда, в заброшенное здание, в темь и паутину подъезда, и этого никто не заметил. А я заметил. И пошел туда. Одна половинка двери была отодвинута как раз настолько, чтобы протиснуться. За второй было тихо. Тьма кромешная. Беспросветная. С глазами. Тут она притаилась.

И долго было тихо, долго, потому что она не дышала, она была счастлива, что затаилась, что никто про это не знает, никто ее не заметил, никто к ней не придет. Никто не станет ее искать. И ее действительно никто не стал бы искать. Так там она бы и умерла. Приходят — стоит скелетик, здравствуйте!

Она была такая девочка на ножках, вся в пуху. И вот она забилась от счастья в паутинный подъезд. И даже когда я появился, была уверена, что и я ее не разгляжу. Даже подрагивала от уверенности и нетерпения, когда же наконец я ее не разгляжу. Я ее по счастью нашел.