– Вот скажу чего тебе, Никола, – прервал, наконец, молчание, великий князь Московский. – Дело ты ладное затеял: про печь твою Милован да Киприан сказывали. Вот только в помощь пока тебе Бог только. Ведать не ведаю, как помочь. В Византии ведают, плинфу твою как делать, а больше и не знаю где.

– Во Владимиро-Суздальских землях, говаривают, не забыли, как робить ее, – пробасил один из присутствовавших бородачей. – Хоть уже и камень давно используют, так, может статься, помнят; как делать и ее.

– А ты проверь. Вон с земель Владимирских умельцев сколько сорвалось. Глядишь, и нам гожих сыщется.

– В Ростовском княжестве умельцы были. Андрей Федорович[73], чай, не откажет в помощи, – продолжал бородач.

– И то верно, – кивнул князь. – Не заартачился бы.

– Не заартачится, – оживился Николай Сергеевич. – Ты скажи, что беда падет на земли его, да вскорости город пожгут. Так, скажи, чужеродец наперед тебе дату скажет да, защитить как, объяснит, удел свой. Плинфа – в помощь, стены, чтобы ладные сложить, да огню супротив кирпич использовать.

– Кто придет? – оживился князь. – Тохтамыш, что ли, опять?

– Едигей, – мотнул головой пенсионер. – Сказывал тебе, кажись, – задумчиво продолжил он. – Придет с Орды Москву брать, да не осилит. И князь тебя Тверской не предаст и войско свое не пришлет по зову Едигееву. Вот он и разошлет отряды окрест разорять. Ну, так оно само бы по себе если… а так и не знаю теперь.

– Едигей, – приподнявшись на локте, задумчиво пробормотал князь. – Мож, хватит, а, Никола?

– Пожалуй, и хватит, – кивнул в ответ тот, глянув на потемневший участок кожи под банкой. – Теперь хоть бы дня два полежи да в баню не ходи. Увидишь – легче станет. А коли дозволишь, завтра бы еще к тебе явился. Оно раз, конечно, хорошо, да лучше бы два.

– Будь по-твоему, – послушно кивнул князь. – Делай, раз начал.

– Спасибо тебе, – поклонился в ответ тот.

– И про порох не забудь с таблетками твоими, – грозно продолжил правитель.

– А отвары с банками чем не таблетки тебе?! Как я тебе все разом?!

– Прав, – согласился князь. – Завтра, если признаю средства твои путными, до княжича допущу. Его лекарить будешь вместо Киприана.

– Чего?

– Киприан молитвы третий день твердит, да толку с них, что снега летом, – проворчал князь, поудобней устраиваясь на лавке. – Кашель паче, чем у Милована. Я уже и за Сергием отправил; пусть бы он молитвы чудотворные почитал, – перекрестившись, князь, закрыв глаза, погрузился в раздумья. Потом, словно очнувшись, приподнявшись на локте, подался прямо на Николая Сергеевича. – Ты уже раз спас, так на тебя только и уповаю нынче. Киприан хоть и слова смиренные молвит, да все на своем уме. Он – Сергию не ровня; того слава не манит. А Киприан… Вчера еще на стороне Орды был. Как почуял, что князья власть берут, так и переметнулся. А как Тохтамыша побили, так и совсем лют стал; все походом грезит да иго стряхнуть монгольское. Ему победа та голову вскружила… И прогнать не могу после явления твоего; знать, Небесами Никола мне ниспослан за добродетели какие. Так же, как и Киприан – для веры укрепления да за грехи мои бесчисленные. Верить тебе должен, а его – рядом держать, коли небесам угодно так.

– Да кто тебе сказал, что Киприан волею Божьей послан?

– А как иначе-то? – удивился Дмитрий. – Вон сколько козней против него было, а все одно – патриарх! Воли княжьей, вон, не хватило, чтобы Божью перемочь. Как зубья на него точил, так и беды одна за другой. Как замирились, так и лад. Раз так, то и смириться надо бы.

– Тебе виднее, Дмитрий Иванович. А чего невзлюбил так владыку?

– Невзлюбил? – слегка пожал плечами тот. – Разве говорил я про то? Про другое тебе толкую: Сергий – что ангел на земле: как посмотреть со стороны, так и смирен, и кроток. Да воля в нем с духом – несгибаемы. Он свою битву за души грешные агнцов денно и нощно ведет да другими заботами не мается. Киприан – тот другой. Тот за души пастырей печется; так, чтобы не повели за собою куда они агнцев несмышленых. Труд тот велик, да о другом, нежели Сергиева забота. Радонежский – он с Богом все больше… Киприан – с людинами разными. Вот и получается, что Сергий – честен во всем; ведь от Господа лица да души не утаишь своих, Киприан – как надо, так и верткий, как нет, – так и жесткий. Не показывает он лица своего истинного, а лишь то, которое хочет, чтобы видели все.

– Даже князь? – ошарашенно переспросил Николай Сергеевич.

– А князь что, не человек, что ли? – хмыкнул в ответ тот.

– И что мне теперь с наказом твоим делать? – в упор посмотрел на собеседника Булыцкий.

– Твоя голова – тебе и решать, – пожал плечами правитель. – Я тебе одно скажу лишь: волю Божью терпеть – сила великая нужна, да есть она у меня. Вот только не бесконечна силушка та. Киприан небось рассказывал и про то, что самодур я, и про то, что волю свою выше Бога воли ставлю… Ведаю, – видя замешательство собеседника, усмехнулся Дмитрий Иванович, – что тайком к Сергию ездил владыка. Ведаю даже, о чем говаривал, ибо ни о чем другом не балакает, – вновь усмехнулся Дмитрий Иванович. – Ох, как умен он! Навроде тебя, – недобрым кольнув взглядом гостя, продолжил муж. – А теперь – поди. Уморился я за сегодня. Утро вечера мудренее. Отдохни и ты. Да о том подумай, что и женка тебе нужна; угомонишься, может, чуть.

– Князь?..

– Поди, – махнул рукой тот.

Булыцкий спорить не стал, но лишь молча поклонился и покинул хоромы, напоследок распрощавшись с устроившимся в людской хмурым Милованом. И, хоть попрощались коротко мужчины, но настроение дружинника и Булыцкому передалось, да так, что и у самого душу хмарью затянуло до конца дня покоя себе не находил преподаватель. А тут еще и Матрена. Улыбчивая, скромная, красивая. И слова сестрицы Твердовой – в память. А от того пожилому человеку и не по себе становилось, уж совсем не по-тутошнему получалось, мужик чужой, да с девицей, пусть и дворовой[74]в хате одной! До конца дня покоя не находил себе и под вечер уже, завернувшись в рогожку и мордой к стене отворотившись, заснуть попытался.

Нельзя сказать, что ночь эта спокойной была для Николая Сергеевича. Проворочался он, неспособный даже и помышлять о сне. С одной стороны, радостью распирало, что в этот раз хотя бы без гнева княжеского обошлось; ни про порох, ни про таблетки не осерчал Дмитрий Иванович. Больше того: поверил в методы чудесные и подсобить обещался с тем же кирпичом, без которого целый ряд новшеств просто невозможен, с другой – ясно показал, что в Москве Николай Сергеевич уже ни фига не гость, а скорее пленник. И хоть и было тому логичное вполне объяснение: опасность, грозящая пожилому человеку, а все равно коробило это его. Раз даже разговоров, как он считал, – конфиденциальных, содержание до ушей Дмитрия Ивановича попадает, то что ему еще известно-то?! Хотя, конечно, скрывать Булыцкому нечего, но все равно сам факт, что за тобой кто-то постоянно наблюдает, как-то ну совсем не радовал. А тут еще и Матрена, да слова Киприановы поперву, а потом и князя – про женитьбу-то. А еще и Милован с настроением черным как туча своим.