Задних же настигала и рубила русская кавалерия: Абдул-Резак ясно видел яркие мундиры гусар и казаков.

– Сюбхан Аллах![42] – воскликнул он. – Все погибло!

Абдул-Резак прекрасно знал своих воинов: если побежала хоть одна часть с поля, тотчас же ей следовали остальные. В атаке для турок не существовало никаких преград, но зато и в бегстве не было ничего, что бы их остановило. Страх летел быстрее ветра. И страх не просто быть убитым, а быть заколотым штыком: после того как Магомет запретил мусульманам есть свинину и приказал переколоть всех свиней, смерть от штыка считалась у турок позорной.

Абдул-Резак ударил своего бедуина плетью и бросился туда, где стоял толстый ага янычар.

– Останови этих трусов! – закричал он, указывая на бегущих.

– Я говорил тебе – будет плохо, пророк не за нас: когда мы выступали в поход, ветер дул нам в лицо! – ответил ага, поглядывая на столпившихся, тревожно перешептывавшихся между собою янычар.

– Их ружья длиннее наших ятаганов! Мы не хотим, чтоб нас закололи, как свиней! – кричали из толпы. Янычары жались поближе к палаткам, видимо собираясь тоже пуститься наутек.

Абдул-Резак круто повернул коня и поскакал к спагам. Но и тут никто не хотел слушать его. Спаги не слушали увещаний ни Абдул-Резака, ни своих начальников. Они навьючивали на лошадей свои и чужие вещи из брошенных палаток и только смотрели, успеют ли еще захватить что-нибудь или нет.

В лагере каждый уже думал только о себе самом. Если бы удалось остановить бегущих, весь страх мгновенно прошел бы и здесь.

Абдул-Резак помчался навстречу бегущим. Запыхавшиеся, красные, потные, они уже вбегали в лагерь, крича: «Вай! Хайди!»[43]

И вселяли страх и смятение в тех, кто еще кое-как держался.

Абдул-Резак вертелся на бедуине, размахивая выхваченной из ножен саблей, и кричал:

– Остановитесь, трусы! Стойте, презренные ишаки!

Но никто не останавливался. Только со всех сторон кричали ему со злостью и руганью:

– Встречай сам свою смерть!

– Ты на коне, а мы пешие!

– Ты спасешься, а мы погибнем!

– Накажи меня Аллах, чтобы я вас покинул! – исступленно кричал Абдул-Резак. – Если хотите, и я с вами буду драться пешим…

Но его слова заглушил визг шлепнувшегося неподалеку ядра: русские пушки уже били по лагерю. Это еще больше усилило смятение. Весь лагерь охватил ужас. Артиллеристы рубили постромки, собираясь удирать. Янычары кидались к спагам, стараясь как-либо уцепиться за стремя. Спаги били их плетьми, рубили шашками. Пешие стреляли в верховых, чтобы завладеть конем. Какой-то янычар выстрелил даже в самого Абдул-Резака, но промахнулся.

Все окончательно потеряли рассудок.

Абдул-Резак метался по лагерю на коне, кричал охрипшим от отчаяния голосом:

– Дур! Дур![44]

Но все его старания были тщетны: турецкая армия бежала врассыпную, куда кто мог.

Букарест изнывал в полуденной истоме. Было безветренно. Стояла удушливая жара.

Пыльные узенькие улочки опустели; даже свиньи и те забились куда-то в тень.

По бревенчатой мостовой не дребезжала ни одна каруца. Умолкли всегдашние шумливые ферарави и скаумеле[45], притихли, обезлюдели веселые, оживленные ханы[46]. Все обыватели попрятались в дома – забирались в просторные прохладные сени и пили дульчец[47], особенно приятный в такую жару. Только в полутемных сенях и можно было найти спасение от зноя.

Суворов в одном белье лежал на коврике в сенях. Час тому назад он вернулся из ставки, куда ездил докладывать главнокомандующему о козлуджинской баталии.

Когда 9 июня, на закате, турки бежали из Козлуджи, оставив Суворову трофеи – богатейший лагерь, обоз, 29 пушек и 107 знамен, Каменский с главными своими силами еще только подходил к Делиорману. Он остановился на ночь у леса и на рассвете 10 июня соединился с Суворовым у Козлуджи.

Суворов тотчас же предложил Каменскому идти вперед: путь за Балканы был открыт – у визиря в Шумле оставалась горсть людей.

Каменский не соглашался на это. Он твердил, что надо обождать, пока подвезут провиант. Фридрих II учил, что полководец не должен отходить от своих продовольственных магазинов дальше, чем на семь переходов. Каменский слепо придерживался этого, не учитывая, что здесь были иные условия, иной противник, а главное – что он имел дело не с наемным солдатом, а со своим, русским.

– Мы уже и без того не в семи переходах, а Бог весть во скольких от магазейнов, – упрямо твердил Каменский.

Суворова наконец взорвало:

– Фридрих Второй да Фридрих Второй! Помилуй Бог! Затвердила сорока Якова, твердит про всякого! – крикнул он и побежал прочь от этого фанатичного поклонника прусского короля.

Каменский упрямо не понимал того, что прусская тактика отжила свой век, не хотел видеть, что только суворовское движение вперед выиграло баталию у Козлуджи.

Из-за глупого упрямства Каменского вчерашняя славная победа Суворова теряла всякое значение.

Суворов тотчас же подал рапорт о болезни. Действительно, его вновь стала трепать старая лихорадка, которая пристала к нему еще в Негоештах.

И Суворов уехал в Букарест. В Букаресте он пробыл полдня, а ночью отправился в Браилов к Румянцеву.

Главнокомандующий ласково встретил победителя, но отпустил ему несколько «купоросных пилюль», как любил выражаться Суворов. Румянцев корил Суворова за то, что он действовал независимо от Каменского.

– Но, ваше сиятельство, посудите сами, разве можно согласованно действовать с таким упрямцем? – возражал Суворов.

– Хороши вы были оба при Козлуджи. Оба упрямы как козлы! – улыбнулся Румянцев нечаянно подвернувшемуся каламбуру.

– Может быть, я и упрям, но мое упрямство принесло России победу, – запальчиво ответил Суворов. – А вот Каменский из упрямства стоит на месте. Разве после такой победы можно стоять? Не только день, а даже час промедления смерти подобен!

– В его положении не дни и часы, но каждый момент дорог, – согласился Румянцев.

Вспоминая сейчас все это, Суворов подумал:

«Разумеется, Каменский и все мои завистники будут кричать: «Суворов не тактик! Суворов не по правилам!» И пусть кричат! Да, да. Я – не по-прусскому! Я – по-русскому! Бил и буду бить врага».