Я с готовностью согласился опубликовать его коллекцию под названием «1001 избранный советский политический анекдот» на наших обычных условиях. Вскоре из Израиля пришёл пакет с рукописью. Слово «избранный» было явным преувеличением — много оказалось анекдотов старых, затасканных, не смешных, включённых только ради достижения красивого числа 1001. Но главный сюрприз таился в эпиграфах, предпосланных каждой подглавке. Они представляли собой цитаты из газет и журналов, частушки, эпиграммы, байки из застольного трёпа, губермановские четверостишия — всё, что когда-нибудь насмешило составителя или показалось занятным. И их были сотни! Часто они занимали целую страницу или превосходили объёмом анекдоты, включённые в подглавку. Что было делать?

Я написал Телесину, что такое количество «эпиграфов» включить в издание невозможно. Увеличение объёма книги на восемьдесят страниц меняло все мои финансовые расчёты. Навязывать читателю, покупающему сборник анекдотов, коллекцию газетно-журнальных вырезок, часто не содержавших ничего смешного, было бы просто недобросовестно. Я соглашался оставить один-два эпиграфа на подглавку — не больше. Телесин как будто смирился, и мы начали набор.

Среди оставленных в книге эпиграфов довольно большое место заняли фрагменты из вполне серьёзного самиздатского бюллетеня «Хроника текущих событий». Героические составители подпольного издания обладали также острым слухом на смешное. «Медицинское заключение о невменяемости Севрука: “мания марксизма и правдоискательства”». «По возвращении в лагерь... Стефании Шабатуре зачитали акт: все отобранные у неё рисунки преданы сожжению как абстрактные и изображающие лагерь». «Начальник телефонного узла объяснил Урмус Тихоновской... причину отключения у неё телефона: “Вы разговариваете по-татарски, и мы не понимаем”».

Отрывки из воспоминаний Хрущёва тоже были включены в большом количестве — они звучали, как цитаты из рассказов Зощенко, как готовые анекдоты. Блёстками мелькали частушки, жаль только, что рядом с ними многие анекдоты бледнели. Некоторые старые анекдоты сохранились в моей памяти в более удачном варианте — я позволял себе иногда сделать замену.

Макет книги приближался к завершению, но Телесин вдруг взбунтовался и стал требовать возвращения всех эпиграфов. Я взывал к нему, объяснял, что на данном этапе вносить крупный перемонтаж в набор невозможно. Сигнальный экземпляр книги сопроводил письмом с увещеваниями и поздравлениями: «Я очень надеюсь, что моя правка — как бы она ни раздражала Вас порой — пошла сборнику на пользу. Не может человек, выпустивший пятнадцать собственных книг и издавший шестьдесят чужих, нанести вред художественным достоинствам выпускаемого произведения. Всё, из-за чего Вы кипятитесь, — не стоящие внимания пустяки. Книга остаётся на 99% Вашим созданием».

Во вступлении к сборнику Телесин изображал себя адвокатом терпимости, открытым вкусам и пристрастиям других читателей. «Иногда мне анекдот не очень нравился, но тем не менее он включался как отражающий определённые вкусы, отказать которым в представительстве я не считал себя вправе»[41]. Увы, эта терпимость не распространялась на редактора-издателя. Мои замены он объявил «редактированием», «ненужным усмешением». При этом поносил меня в письмах, а потом написал и опубликовал в израильской газете разносную рецензию на собственную книгу.

Сборник тем временем был разослан в магазины и начал продаваться довольно успешно. Каждые полгода автор-составитель получал чек на двести—триста долларов. Примирения с ним так и не произошло, доходили слухи, что он ругает «Эрмитаж» на каждом иерусалимском перекрёстке. Кажется, он даже выпустил за свой счёт «правильное» издание сборника. Оставалось утешать себя тем, что его возмущение не вылилось в судебный иск и не обернулось демонстративным возвращением чеков. Видимо, он всё же боялся нарушить магию числа 1001, превратившись в 1002-й анекдот.

Конечно, закончить галерею портретов непредсказуемых авторов следовало бы портретом Сергея Довлатова. Но та драма достаточно отражена в нашей переписке, опубликованной в России в 2001 году. Посылая рукопись в российские издательства десять лет спустя после смерти Довлатова, я предпослал ей титульный лист, на котором было написано: Сергей Довлатов. ИЗВИНИТЕ ЗА МЫСЛИ. (Такой репликой он иногда кончал свои письма ко мне.) И по объёму текста, и по накалу чувств авторство, конечно, должно было принадлежать Довлатову. Но издатель решил по-другому и вынес на обложку имена обоих[42].

Книга «Эпистолярный роман» вызвала бурную реакцию читателей, волну откликов и рецензий — от проклинающих меня и поносящих до восторженных и благодарных. Проклинали, мне кажется, за то, что со страниц этой книги встаёт из-за плеча привычного и любимого Довлатова-развлекателя — Довлатов-мученик. Я рад тому, что к Довлатову в России пришла — хоть и посмертно — настоящая слава, радуюсь, когда слышу похвалы в адрес его писаний. Но должен сказать, что ни про одну его книгу мне не довелось услышать «был потрясён», «не спал всю ночь», «ошеломлён яркостью переживаний», «сердце болит» — только про «Переписку».

В своё время, ломая голову над тем, что могло заставить Довлатова порвать со мной, я совершенно исключал зависть из списка возможных мотивов. Его печатал журнал «Нью-Йоркер» и платил солидные гонорары, книги выходили в престижных американских издательствах и переводились на иностранные языки — о какой зависти ко мне, безвестному, могла идти речь? Но был один момент, который я упускал из вида. Ведь его детище, газета «Новый американец», и моё, издательство «Эрмитаж», возникли в одном и том же 1980 году. Однако газета продержалась всего полтора года, а «Эрмитаж» готовился отпраздновать пятилетний юбилей. И именно отказ Довлатова приехать на этот праздничный пикник показал мне, что все мои попытки восстановить отношения — на протяжении полугода — ни к чему не приведут.

В одном из писем ко мне Довлатов сознавался, что он очень тяжело пережил провал «Нового американца». Он обвинял в этом конкурентов, газету «Новое русское слово», лично Андрея Седых и Валерия Вайнберга, недобросовестность своих коллег — только не себя. Вайль и Генис, работавшие в газете вместе с ним, говорили, что «Новый американец» можно было бы выпускать впятером и сделать доходным. Однако главный редактор Довлатов не только регулярно уходил в запои, но и настаивал на переезде из дешёвого помещения в Нью-Джерси в дорогой Манхэттен, на долгих редакционных совещаниях с выпивкой в конце, на сохранении непосильного числа сотрудников на зарплате («Нельзя же уволить женщину с ребёнком!»).

Многие критики отмечали влияние на Довлатова американской литературы, которую он очень любил. Говорили даже, что его успех у англоязычного читателя связан с тем, что американцы слышали в его рассказах что-то родное и привычное. Я соглашался с этим и даже в какой-то момент обратил внимание на параллели, связывающие Довлатова со знаменитым американским писателем XX века Джоном Чивером.