Если Данила больше не позвонит, то она, может, больше никогда уже и не увидит его, и вместе с ним исчезнет тайна. Девушка даже сама удивилась этому столь неожиданно выскочившему слову. Тайна. Да почему тайна? Тайна чего? Показанного ему дома? Ее нового имени? Того, почему он к ней привязался? Странных разговоров? А самое печальное – поговорить обо всем этом решительно не с кем. Подруги поднимут ее на смех, родители просто ничего не поймут, народ из прошлого и нынешнего театров – к ним с такого рода вопросами подойти непросто. Есть, конечно, Наинский, приятель этого странного Даниила Драгановича, – но что она у него спросит?

Апа сунулась в мобильник узнать время, в сотый раз проверила пропущенные звонки. Пусто. Какая же она дура, что первые его звонки стерла как совершенно ненужные. И усилием воли девушка заставила себя заснуть.

Апа приезжала на репетиции заранее, первая, если не считать иногда ночевавших прямо там двух монтировщиков. Всегда немного навеселе, они изъяснялись высоким слогом и не имели возраста, отчего казались недоступными. Апа опасливо обходила их стороной, равно как и костюмершу-гримершу-пастижершу, ушлую тетку тоже без возраста, язвительную и крикливую. Осветитель же, высокая, красивая и знающая себе цену девица, вообще смотрела на Апу как на пустое место. Поэтому, придя в эту бывшую квартиру, переделанную под храм искусства, Апа устраивалась где-нибудь в гардеробе, за пальто, и повторяла роль или просто прислушивалась к театральным звукам, которые накатывали волнами, напоминая прибой в Анапе, где она была один раз в детстве, и в звуках этих сочетались волшебство и обыденность одновременно. И ей порой все еще не верилось, что она теперь тоже причастна к этой жизни.

Порой ее все-таки грызло некое сомнение: неужели жизнь так изменилась благодаря простой смене имени? О том, что она со скандалом ушла из салона и долго мыкалась по всевозможным творческим коллективам, Апа почему-то не вспоминала. Другое имя – и другая жизнь? Ей чудился в этом какой-то подвох, будто в одно прекрасное утро она проснется, и все окажется сном, рассыпавшимся карточным домиком. И только тогда, когда рядом был этот странный Данила, тревожное ощущение отпускало ее, сменяясь другим, уже окончательно непонятным, от которого холодело внутри, и язык произносил дикие, саму ее удивляющие речи. За минувшие три дня Апа даже вспомнила жуткие ночные рассказы бабушки об опоенных и околдованных.

«И если очарует какую, то неисцелима она вовеки: ни заговорить, ни отпоить… Не хваля похвалишь, не думая, подумаешь, оморочит, усладит, заиграет, растопит… Без него сядешь во тоске-во кручине, на свет не посмотришь, себя высушишь…»

Может быть, тогда, в шинке, он ей что-то подсыпал? Какой бред! И потом, это же не любовь, в конце концов! И вдруг при мысли, что она, со своим новым именем и новыми ощущениями, останется теперь навсегда одна, ей стало по-настоящему страшно. А ведь этого не было до тех пор, пока она не встретилась с ним… Ну была Катя, стала Апа – какая разница! С появлением же Данилы она стала казаться себе какой-то фотографией, опущенной в проявитель, – когда-то отец в темной кладовке показывал ей этот процесс как чудо. Впрочем, странные ощущения навевались только присутствием этого странного дядьки, зато в остальное время, во время его отсутствия, становилось еще более пусто и страшно.

Поэтому в театре она старалась изо всех сил.

Однако в этот день ни психология, ни даже слова роли не шли ей в голову. Апа сидела, сжавшись калачиком, на тюке старого занавеса и думала, что завалит сегодня репетицию и что все-таки придется поговорить с Борисом Николаевичем начистоту. А это было непредставимо страшно.

Наинский появился, как всегда, через полчаса после начала назначенного времени и с неизменной серебряной фляжечкой в руке. Роскошным жестом бросив пальто едва не на Апу, он загремел прямо с ходу:

– Но вы вообще представляете, что есть душа существа, вынужденного быть зависимым? Эта жизнь, видимая с другого уровня! Все на пол, все, смотрите снизу, совсем снизу, запоминайте новые ракурсы предметов, заставьте себя жить в искаженном мире!

– Но для них-то он не искаженный, они так с рождения видят, – подала голос прима Света, игравшая Тусси, тоже, разумеется, приму.

– Тебя не спрашивают. Итак, начали! С того места, где Рич не может перейти засыпанную солью улицу. Андрей, пошел!

Невысокий, прыгучий, как мяч, Андрей весьма правдоподобно остановился перед пустой сценой, сунулся, отскочил, потряс правой рукой, скуксился и уперся, приседая на задние лапы.

– А ты смотришь, смотришь, – крикнул Наинский Апе, – мудро, скорбно, ибо знаешь, что соль на дорогах – это ерунда по сравнению со всеми прочими бедами. Ты же собачья Кассандра!

Но Апа только угрюмо горбилась в углу.

Дальше шла сцена, где Милка должна была любыми способами дать понять Ричу, что скоро здесь будут травить собак, насыплют страшного белого порошка, который нельзя даже нюхать.

Апа робкими шажками подошла к Андрею и потерлась об него боком.

– О, Господи! – взорвался Наинский. – Ты что, его за угол приглашаешь любовью заняться?! Понимаешь, что ты творишь? Ужас!

В перерыве Апа долго выжидала момента, когда Наинский наконец останется один, и, словно прыгая в ледяную воду, спросила:

– Борис Николаевич, ваш друг, Данила Драганович… Я хотела спросить…

– Нет, это я хотел бы у него спросить, откуда он вас выкопал? Вы что, собаку в руках никогда не держали? Так у него бы хоть поинтересовались, он едва книгу об этом не накропал!

– Так он… кинолог?

– О, Господи! Он пройдоха и вор, алкоголик и наркоман! И какого черта я его послушался? Вы погубите мне весь спектакль! Линочка! У собаки центр тяжести перемещен к холке, понимаете, к холке! – Наинский выразительно стукнул себя между лопаток. – А вы все время двигаетесь, как беременная кошка!..

Уж в том, как двигаются беременные кошки, Апа могла бы дать сто очков вперед не только Наинскому, но и любому специалисту. Однако сейчас ее знания оказывались неуместными, и она проглотила обиду.

Апа понимала, что после услышанного спрашивать еще о чем-то – бесполезно; такие люди, как этот Даниил, появляются и исчезают когда угодно и часто навсегда. И все эти встречи, наверное, действительно только сон. Но тогда терять ей больше нечего…

– А вы не знаете, у него была… или есть знакомая по имени Аполлинария?

– Аполлинария? Да кого у него только нет: Фекл, Аграфен, Каллист и черта в ступе! Держались бы вы от него подальше, милочка, а? – неожиданно почти просительно закончил Наинский. – Он вам только голову задурит, он же не от мира сего, всегда такой был, он же выродок, псих! Способный, конечно, сволочь, но… Куда же вы, Лина? Надо пробовать и пробовать! Не надо плакать, честное слово! Я вас познакомлю с одной дамой, она полковник милиции, и собаки у нее – сказка! Пообщаетесь, проникнетесь. Все, все, на сегодня хватит! – обратился он к остальным и достал из внутреннего кармана свою успокоительную фляжечку.