Он показал мне, какие брать поленья и как ставить их на колоду. Он поднимал топор и со всего размаху обрушивал на полено, разрубая его надвое.

Как во всех его практических действиях – частью работа, частью спектакль с ремарками для меня, объясняющими, как тесно он связан с миром и как плодотворна эта связь. Он рубил дрова так, будто занимался этим всю жизнь, с пеленок, неистово и вместе с тем аккуратно, ни единого лишнего движения, ни единого промаха. Он успевал разговаривать между одним ударом топора и другим, дышал глубоко, но не тяжело, не столько произносил, сколько выдыхал слова.

– Гуру и раньше-то нечасто ужинал в гостях. Обычно он ест дома, – объясняет Витторио, вытирая лоб. Кожаная рукавица на огромной ручище художника-мастерового, строителя-насадителя, главы семьи и верного мужа, человека, не теряющего времени даром, не знающего колебаний. – Тут есть один щекотливый момент, – добавляет он.

Я беру очередное полено. Оно тяжелое, а его надо не только поднять, но и поднести к колоде, ровно на ней установить, чтобы в снег не упало. Ненавижу физическую работу, ненавижу, когда холод пробирает до костей, так что руки перестают слушаться и немеют кончики пальцев. Мне противно, что я застрял здесь, надоело быть у него на подхвате. Лютая злость, жажда мести, поиски мышечного равновесия, чтобы не свалиться с ног у него на глазах.

Я бы многое отдал, чтобы понять, как он на самом деле относится к гуру. Восхищенный тон не в счет, мне слышалась в его словах едва уловимая ирония, почти не заметная отстраненность.

– Какой щекотливый момент? – спросил я.

– Беда в том, что он любит поесть, – ответил Витторио, стоя на широко расставленных ногах, как будто собирался простоять так до конца зимы и даже дольше. Он взмахнул топором и, крякнув, опустил его на приготовленное мною полено. – Свами сам это признает. Не следи за ним ассистентки, он бы переедали потом плохо себя чувствовал.

Я надеялся, что в быстро наступающих сумерках он сделает хоть одно неверное движение, потеряет равновесие, ждал, что топор наткнется на сучок. Но его взгляд был предельно внимательным, его движения были слишком четкими: он поднимал топор над головой высоко, как только мог, безошибочный удар – и полено распадалось на две половинки, которые он поднимал со снега левой рукой и отбрасывал в сторону, где я их собирал. «Следующее», – говорил он и торопил меня взглядом, пока я не водружу перед ним на колоду новое полено.

Я думал про «магнум 44» в журнале и про его убойную силу, про то, какой, наверно, кайф держать его в руке и нажимать на курок.

Уто Дродемберг, с самым невинным видом засовывающий руку под куртку, небрежный взгляд не предвещает никаких неприятностей. «Следующее», – говорит Витторио Фолетти и, нетерпеливо, требовательно повернувшись, постепенно меняется в лице: у Уто в руке револьвер. Длинный вороненый ствол, холодный блеск металла. Уто улыбается, направляет оружие на него, рука вытянута, палец на спусковом крючке. Красивая поза: он стоит в профиль, как на дуэли в девятнадцатом веке, вторая рука согнута в локте и упирается в бок. Благородное выражение лица. Витторио Фолетти, не проронив ни слова, роняет топор в снег: состояние полной растерянности, он не верит собственным глазам, не знает, что и подумать. Уто Дродемберг спускает курок – бах! Сухой звук выстрела тонет в снежной вате.

Витторио покончил с очередным поленом и ждал следующего.

– Гуру у нас особенный, – сказал он, глядя на меня, – не ханжа, не аскет. Ему нравятся красивые ткани. Красивая работа. Красивые люди, красивые поступки. У него редкое чувство прекрасного. Это наши западные религии отделяют дух от материи, забывая, что одно немыслимо без другого.

Я поднес новое полено. Он продолжал смотреть на меня, но теперь видел меня лучше: в окнах дома только что зажегся свет.

– А ты что думаешь? – спросил он. – Ты все время молчишь, из тебя слова не вытянешь.

Перед ним стояло полено, но он держал топор в опущенной руке и сверлил меня глазами. Мне такой оборот дела не нравился. С какой стати я должен докладывать ему, что я думаю? Я сам по себе, он сам по себе, в отличие от меня, ему точно известно, что хорошо, а что плохо, он вооружен фактами, на его стороне опыт, успех, объективные обстоятельства.

– А что, по-твоему, я должен говорить? – спросил я. – То, что думаешь, – сказал он. – То, что у тебя на уме.

Интересно, обсуждал ли он меня с Марианной, и если обсуждал, то когда? Я не мог понять, изучает он меня или проверяет, и чего больше в его взгляде – раздражения, любопытства или недоверия.

Гора дров рядом с камином, достаточная, чтобы поддерживать огонь целую неделю, сидеть в тепле, отгородившись от мира, где бушуют, не прекращаясь, метели. Я держу руки под краном в ванной Джефа-Джузеппе и Нины, вода слишком горячая для моих сверхчувствительных рук, я сделал тонкую струйку и осторожно тру пальцы, проверяя, не занозил ли их. На Витторио следовало бы подать в суд, потребовать десять миллионов долларов компенсации за испорченные руки великого пианиста. Я бережно вытираю их розовым Нининым полотенцем, меня раздражает, что оно такое пушистое и пахнет детским мылом, раздражают чистота и порядок в ванной, шкафчики и полочки, где все аккуратно расставлено. Гримасы в зеркале – самые страшные из тех, которые у меня получаются, тут раздражение мне хороший помощник. Грожу своему отражению кулаком, притворно бьюсь в зеркало головой.

Гостиная, диван, журнал «Оружие»; взгляд опущен, это позволяет мне от всего отдалиться, исчезнуть; даже если меня еще видят, меня уже нет, я могу лечь на бок и смотреть на них на всех и слушать их, сколько захочу – меня нет.

Вокруг кипит работа, подготовка в разгаре, хозяева в ударе, чудеса героизма и вместе с тем фанатизма, кокосовое, миндальное и овсяное печенье в форме звезд и полумесяцев извлекается на свет из духовки, безалкогольный сидр и псевдовино – из холодильника, свежие и сушеные финики, яблоки, апельсины, мандарины в корзинах и на блюдах, тарелки, тарелки, тарелки, приборы, бокалы, соевый хлеб и хлеб пятизлаковый, ананасовые и банановые марципаны, белые бумажные цветы, белые бумажные гирлянды, висящие в столовой части гостиной, новые электрические гирлянды, шелест скатерти и салфеток, шелест кухонных полотенец по фарфору, пение протираемого хрусталя, стук фарфора о фарфор, звон хрусталя о хрусталь.

Марианна, не останавливаясь, беспрерывно носится взад-вперед, крутится как угорелая, открывает и закрывает холодильник, открывает и закрывает духовку, переходит от обеденного стола в кухню, из кухни к обеденному столу, от обеденного стола в свою комнату, из своей комнаты в кухню, из кухни в ванную, из ванной в кухню. Передвигаемые стулья, включенное отопление, дополнительная порция дров в камине: дом постепенно превращается в сауну, рисовый салат готов, овощи нарезаны, чик-чик-чик, корень сельдерея ловко измельчен, в считанные секунды нарезанная картошка, нарезанные вдоль баклажаны и морковь определены в духовку, салат китайский, салат кочанный, латук, редиска с надрезанной в форме лепестков красной кожицей, украшающая блюда с другими овощами, нарезанными соломкой, звездочками, кубиками, кружочками. Расстановка бокалов, тарелок, раскладывание приборов, добавления и замены, перестановки, чуткие пальцы, поправляющие отдельные детали сервировки.