— Ты хочешь сказать, маркер идеальной красоты — чувство? То есть идеальная красота — не объективно идеальная? Это субъективное ощущение?

Ева подумала:

— Нет, идеальная красота — объективно идеальная. Разве что не каждый способен это разглядеть.

Герман засмеялся.

— Если слепцы не видят дворца, это не значит, что дворец не существует! — Ева возмущенно повернула голову к брату и вдруг тоже засмеялась. Учитывая обстоятельства, смех вышел на троечку. Но все-таки это был Евин смех.

Кот тоже мяукнул.

— Его зовут Пантелей, Пантюша, — сказала Ева. — Ему еще и года нет.

— Привет, Пантюша. — Герман погладил между ушками вполне освоившегося на его коленях кота.

Во влажном лесу солнце пробиралось вверх по папоротникам, ландышам, кустам, стволам деревьев. Сантиметр за сантиметром проверяло свои угодья, по-хозяйски подправляло поникшие головки цветов, подбадривало испуганных ночью бабочек, жучков, гусениц, прибавляло красок кронам деревьев и пятнам неба в них. Герман тащил чемодан, в который они с Евой положили продукты, купленные в придорожном магазине: консервы, хлеб, две копченые скумбрии — их продавщица, девчонка, только-только, видимо, окончившая школу, ловко завернула ручками с красными ноготочками в газету «Труд». Еще Герман купил сангрию, а коту — молока. Девочка-продавщица показала им тропинку в лесу, которая вела к пляжу, и обещалась присмотреть за машиной.

Вскоре тропинка взяла резко вверх, запетляла меж стволов. На земле выступили громадными пауками корни деревьев. От настоявшегося за ночь лесного запаха закружилась голова. Ева шла первой. Так Герману было проще приглядывать за ней и, если что, успеть спасти. Ева несла кота. Крепко вжавшись в ее грудь, кот глазел по сторонам и водил ушами, пытаясь уяснить, где спрятались птицы, наполнявшие воздух затейливыми трелями. Каблуки Евы оставляли на по-утреннему влажной тропинке четкие глубокие отпечатки. Несмотря на неподходящую для леса обувь, Ева шла быстро, легко. Рубашка и джинсы сидели на ней как королевский костюм. Прямая спина, влитые лопатки, тонкая ровная шея — уроки танцев, на которые ее водила бабушка, не прошли даром. Задний кармашек джинсов Евы оттопыривал пейджер Motorola.

Лес кончился внезапно, за ним открылся пейзаж, от вида которого у Германа захватило дух. Склон оврага круто уходил вниз, к блестевшей извивавшейся реке, желтые лютики шагали по склону гурьбой. С двух сторон река огибала небольшой островок, метров восемь — десять в длину, не больше. На проплешине острова вопреки всем законам росла сосна с причудливо изогнутым стволом и глянцево-красными ветвями. На той стороне Волги лес поднимался в гору, солнце играло на его бархатных боках.

— Не думал, что в нашей полосе бывают такие места.

— Остров изменился, — сказала Ева. — Сузился. Кусты наросли. Никто и ничто не может воплощать идеальную красоту вечно. Но все равно тут хорошо.

Вода обжигала докрасна. После переправы Ева, оставив кота на берегу острова, снова нырнула. Вынырнула, замолотила по воде так, что поднялся столп брызг. Упала на спину, и течение стремительно понесло ее вперед. Герман подбежал к воде — Ева снова перевернулась и подплыла к нему. Выбралась на берег, дрожа. Майка с надписью Love is облепила тело. Взяла открытую Германом бутылку вина, уселась на берегу, отпила, прикрыла глаза. Ее продолжало потрясывать, от мокрых волос тянуло острым запахом речной воды. Повернулась к брату, усевшемуся рядом и раскрывавшему газету с рыбой:

— Разведу костер. Сама.

За спиной Герман слышал треск ломаемых Евой веток. Потянуло дымом. А потом стало слишком тихо. Герман обернулся: Ева сидела на корточках, обняв себя за плечи, и плакала. Без всхлипов. Слезы струились по лицу, как потеки дождя по окну. От сохнущей футболки и волос шел пар. Герман поднялся, сделал пару шагов. Легкое движение плеч — Ева его заметила. Еще одно движение — не подходи. Пожалуйста. Не сейчас. Герман отступил. Дымок поднимался над сосной и растворялся в разогревающемся воздухе.

Он снова уселся, уставился на реку, не переставая чувствовать затылком Еву, отмечать каждый звук ее движений.

Предыдущая любовь Евы закончилась перед Новым годом. В гостях в общежитии, улучив момент, Ева выбралась через окно и прошлась по карнизу пятого этажа. Ей удалось миновать несколько комнат, пока Герман втащил ее внутрь. В другой раз он забрал Еву от художника, жившего в вагончике в лесу. Пересекая площадь железнодорожной станции с двумя стаканчиками мороженого в руках, Герман увидел, как Ева шагнула под проносившийся скорый. Когда поезд исчез, Герман обнаружил сестру на другой стороне железнодорожных путей, а выдавившиеся белые колбы мороженого — в пасти подсуетившегося привокзального пса с облезлым боком. Были и другие случаи. Каждый раз она уверяла, что у нее нет намерения покончить с собой.

— Наоборот, — говорила она, — я делаю это, чтобы убедиться, что жива.

Когда Герман снова обернулся посмотреть на сестру, она спала. Свернулась калачиком у остатка костра под набирающим силу солнцем. Герман отнес Еву под сосну, где под колышущимися игольчатыми лапами уже дрых кот. Подложил под спину свою и ее рубашки. Сел рядом. Взглянул на часы, которые после переправы сразу надел: поезд в Адлер уходил через пять минут.

Перед каждым Новым годом Елена Алексеевна отправляла Герману с проводниками или пассажирами гостинцы. В этот раз поезд опаздывал. Герман растер шерстяными перчатками щеки. Ева взяла его под руку.

— Блин, холод какой, — сказала Ева. — Поехали домой.

Надо было ее послушать, но Герман сказал:

— Давай еще немного подождем. Сейчас уж подъедет.

Поезд материализовался внезапно. Можно было подумать, что он соткался из морозного, звенящего воздуха, уступив мольбам и проклятьям замерзших встречающих. Старый, уставший. Синяя морда была вся в инее и угле, лохмотья снега свисали отовсюду, откуда можно было свисать. Слабенькое солнце, вышедшее пару минут назад, недоверчиво ощупывало новый объект, скользило по его крыше и бокам. Скорость машинист уже сбавил, махина приближалась медленно, нехотя. Чего уж там — только что вагоны, постукивая, мчались в клубах снега меж северных ландшафтов, заснеженных лесов и полей, посвистывая на переездах, пугая зайцев и лис, а тут — город, столица, Ярославский вокзал, стылость, носильщики с красными недовольными лицами. Напоследок поезд поднял снежную пыль с плохо очищенной платформы и осыпал одежду и лица встречающих. Пахнуло угольным дымком, печкой, теплом, давним детством. Поезд, скрипнув тормозами, дернулся, встал.

Встречающие пришли в движение, побежали от вагона к вагону, принялись заглядывать в заиндевевшие окна, махать руками. Проводницы открыли двери и выпустили вместе с настоявшимся теплом, запахами чая, пота и быстрорастворимой лапши ошалевших от радости узников. Послышались крики, звуки поцелуев, смех, скрип тележек, лай вокзальных собак. Герман и Ева терпеливо ждали. Толпа обтекала их, как пестрая лента, пытаясь увлечь за собой. Держась друг за друга, они дождались, когда платформа опустеет, оставив мусор, неудачливых носильщиков и несколько смущенных одиноких пассажиров. Один такой перебирал ногами возле восьмого вагона. Метр девяносто, не меньше. Армейские ботинки, дешевый китайский пуховик, шапка-ушанка с развязанными ушами. Глаза у великана были небольшие, глубоко посаженные. За плечами он держал армейский рюкзак, а в руках — сверток, перевязанный бечевкой. Парень посмотрел на Еву и Германа. Уверенно приблизился: