В Гайд-парке оборванные и засаленные ораторы вели себя с таким апломбом, будто их допустили в палату лордов. А на стенах домов пестрели афишки о предстоящем концерте русского народного хора: «Герцен-вальс и Огарев-полька, сочинение композитора князя Юрия Голицына». Именно здесь, в Лондоне, Бисмарк впервые в жизни увидел пьяную женщину, которая, будто свинья, валялась на грязной панели. И это было самое сильное впечатление, вынесенное послом из Англии.

* * *

Бисмарк по-французски, как и по-английски, говорил неважно, делая очень длинные паузы в поисках нужных слов. За пять месяцев пребывания в Париже он не проявил активности дипломата, нисколько не заинтересовал своей персоной французское общество. Евгения Монтихо, хорошо разбиравшаяся в людях, на этот раз ошиблась, сочтя Бисмарка «пустым и ограниченным пруссаком, каких много…». На загородной даче в Вильнёв-Этани она пожаловалась послу, что получает очень много писем от сумасшедших.

– Говорят, они любят подчеркивать слова.

– Это правда. Но я тоже люблю их подчеркивать.

– Не будем муссировать эту тему дальше, – сказала Евгения. – Лучше вы назовите мне свое главное душевное качество.

– Я много страдаю от своего добродушия…

Бисмарк произнес эти слова жалобным голосом. Монтихо резким движением ноги отбросила назад длинный трен платья, в ее руке с треском раскрылся черный испанский веер. Странно хмыкнув, она удалилась в заросли жасмина, где ее поджидал с мандолиною сардинский посол Коста Нигра… Пощипывая козлиную эспаньолку, к Бисмарку подошел Наполеон III:

– Хочу вас предостеречь: вы почаще вспоминайте герцога Полиньяка, который начал с реформ, а закончил жизнь на соломенной подстилке… Вы никогда не сидели в тюрьме?

– Еще нет, – сказал Бисмарк.

– Жаль. Это дало бы вам богатый материал для размышлений. Я сидел часто, словно карманный жулик… Любой государственный деятель, – продолжил Наполеон III, – подобен высокой колонне на площади столицы. Пока колонна зиждется на пьедестале, никто не пробует ее измерить. Но стоит ей рухнуть – мерь ее вкривь и вкось, кому как хочется.

– Я запомню ваши слова, – ответил Бисмарк так, будто о чем-то зловеще предупредил – даже с угрозой…

На берегу пруда Наполеон III с живостью спросил:

– А вы не верите в то, что я – Христос?

Бисмарка трудно удивить глупым вопросом:

– Если докажете… отчего же не поверить?

В императоре не угасал талант циркового артиста. Он спустился к кромке берега, что-то приладил на ноги и мелкими шажками побрел по воде. Достиг уже середины озера, когда на миг потерял равновесие.

Справился и пошагал по воде назад.

– Теперь вы, Бисмарк, убедились, что я святой?

– Вы меня убедили. У вас отличные падескафы из каучука. Надев их себе на ноги и надув их воздухом, я тоже могу побыть в роли нашего Спасителя.

– Вы непоэтичны, Бисмарк, как и все пруссаки.

– Ваша правда. Талеры получаю не за поэзию…

Подошел придворный, что-то шепнул императору на ухо.

– А нельзя ли чуть попозже? – спросил тот.

– Все собрались. Уже ждут.

Наполеон III повернулся к послу Пруссии:

– Вы не подумайте, что тут политический секрет. Нет, я завтра еще не отберу у вас Рейнские земли. Просто лейб-медики срочно требуют от меня мочу на анализ. Вам-то, Бисмарк, хорошо – к вашим услугам любой куст. А под меня урологи какой уже год подставляют хрустальный флакон…

Мешки под его глазами выдавали запущенную болезнь, и, говорят, император очень страдал от нестерпимых болей.

* * *

Когда кладбища совсем задушили Париж, грозя ему злостными эпидемиями, было решено всех парижан, живших в столице со дня ее основания, перебазировать… под Париж! Большие бульвары и звезда площади Этуаль, наполненные очарованием беспечальной жизни, словно не хотят знать, что под ними затаилась страшная бездна скорбного молчания предков.

– А вы были в катакомбах? – спросил император. – Я даже там завтракал. Не навестить ли нам иной мир?

– С великим наслаждением, – откликнулся Бисмарк.

Вечером они опустились под улицы Парижа.

– У меня две империи, – говорил Наполеон III, освещая дорогу факелом, – наверху империя жизни, а вот здесь раскинулась империя смерти… Зловещее зрелище, не правда ли?

В глубоких галереях, на многие-многие мили, тянулись поленницы костей, украшенные ожерельями из черепов. По самым скромным подсчетам, здесь лежали 7 000 000 парижан тридцати поколений, прошедшие путь длиною в девять столетий.

– Суета сует, – сказал император, прикуривая от факела. – Католики резали гугенотов, а гугеноты резали католиков… Что толку от Варфоломеевской ночи, если все они, жертвы и убийцы, теперь мирно лежат рядышком?

– Хороший повод для размышлений… Забавно!

Было странно думать, что в нескончаемых лабиринтах туннелей (конца которых никто не знает) лежат только кости, кости, кости. Среди них уже не отыскать останков Рабле или Мольера, навсегда потерян череп Монтескье или Сирано де Бержерака. Всё свалено в кучу, словно дрова, и берцовая кость прекрасной герцогини Валуа подпирает оскаленный череп якобинца, погибшего под ножом криминальной гильотины.

Наполеон III вел себя, как радушный хозяин:

– Ну, как вы себя чувствуете, Бисмарк?

– Превосходно! Сюда бы еще немного выпивки…

Хлопок в ладоши – и сразу появился столик, лакеи в красных ливреях втащили корзины с вином и закусками.

– Угощайтесь, – любезно предложил император. – Здесь хорошо обдумывать злодейские планы о переустройстве мира на свой лад. Я иногда думаю: а вдруг библейские пророки правы, – тогда эти кости срастутся, облеченные в плоть, и мертвецы с ревом устремятся из катакомб обратно – на бульвары!

– Я не верю в воскрешение усопших, сир. По-моему, уж если кто вытянулся, так это… надолго.

Два циника, разгоряченные вином, вели богохульные разговоры на фоне смерти. Политика для них неизменно сопряжена с войной, а война с тысячами смертей…

– И все-таки империя – это мир, – сказал Наполеон III.

– Позвольте не поверить! – отвечал Бисмарк.

Наполеон факелом осветил вход в мрачную глубину.

– Вот! – выкрикнул он. – Еще никто не знает, что там. Сколько смельчаков ушли туда и никогда не вернулись обратно. Но сторожа мне рассказывали, что по ночам они иногда слышат, как там кто-то хохочет…

– Наверное, там живется веселее, нежели наверху. С соизволения вашего величества, я выпью еще.

– Пейте, Бисмарк, а я не могу. Почки! Ох…

Они заговорили о достижениях медицины и способах продления человеческой жизни. Бисмарк убежденно твердил: