Особым разрешением следственной комиссии и при доброжелательном попустительстве коменданта, подполковника Текинского полка Эргардта, допускались и посторонние. Как правило, это были офицеры, представлявшие связных от многочисленных тайных организаций, поддерживавших Корнилова, с которым была установлена бесперебойная связь так, что узники всегда были в курсе того, что происходило за стенами тюрьмы. Каждое утро адъютант Корнилова Хаджиев приносил свежие газеты. Из Ставки приезжали полковник Сергей Квашнин-Самарин, бывший в мирное время адъютантом Архангелогородского полка, которым командовал Деникин, и командир Георгиевского батальона полковник Николай Тимановский, ранее — офицер «Железной дивизии».

Обедали все за общим столом, «без чинов». Корнилову пищу носили в его «келью», когда тому в очередной раз была охота «потренировать» подчиненных.

«Официально, — вспоминал Александр Лукомский, — мы все время, кроме необходимого на пищу и предоставляемого для прогулки, должны были сидеть по своим комнатам, но в действительности внутри здания мы пользовались полной свободой и ходили, когда хотели, один к другому. Денежного содержания лишили, но пищу нам разрешено было готовить на казенный счет такую же, как давали в офицерских собраниях. Из Ставки в Быхов был прислан повар, и нас кормили вполне удовлетворительно…

Прогулка нам разрешалась два раза в день во дворе, вокруг костела. Впоследствии для наших прогулок отвели большой сад, примыкавший к дому, в котором мы помещались».

Интересно, что невеста Деникина Ксения Чиж ЕЖЕДНЕВНО проносила в муфте узникам бутылку водки, так что ее в тюрьме всегда ждали с особым нетерпением. Следует заметить, что в России с начала войны был введен «сухой закон», так что доставать спиртное и умудряться его проносить для маленькой хрупкой женщины было настоящим подвигом. Она частенько баловала узников на пару с супругой генерала Маркова урожденной княжной Марианной Путятиной, которой муж дал сочное прозвище Муха.

Деникин от нечего делать, вспомнив детство во Влоцлавске, пел в церковном хоре, когда в тюрьму приходил батюшка.

Следует заметить, что новый Главковерх генерал Духонин и его генерал-квартирмейстер Михаил Дитерихс (один из разработчиков Брусиловского прорыва) в Ставке почти не скрывали своих симпатий к быховским сидельцам, уверяя их, что верные корниловцам подразделения из города не уберут. В свою очередь Духонин просил узников (как острили, «если в Могилеве Ставка, то в Быхове — «Подставка») не предпринимать попыток силового освобождения, охрану и безопасность он гарантирует. От побега отказались по морально-нравственным соображениям — ждали суда как трибуны для обличения политики правительства и Советов. Бежать условились лишь в случае падения власти или непосредственной угрозы жизни. В Быхове составлялась преподанная Ставке дислокация казачьих частей для занятия важнейших железнодорожных узлов на путях с фронта к югу, чтобы в случае ожидаемого крушения фронта, сдержать поток бегущих, собрать устойчивый элемент и обеспечить продвижение его на юг. Лукомский рекомендовал Духонину ввиду предстоящего большевистского выступления подтянуть к Могилеву несколько надежных частей, чтобы не оказаться беззащитными, как сами корниловцы в августе.

Сконфуженный поражением мятежа Корнилов в Быхове встретил Деникина с распростертыми объятиями:

— Очень сердитесь на меня за то, что я втянул вас в дело, столь вас скомпроментировавшее?

— Полноте, Лавр Георгиевич, наше дело общенациональное, в таком деле личные невзгоды ни при чем.

Дело еще далеко не было окончено. «Белое дело» только начиналось. Сразу же по приезде «бердичевской группы» состоялось собрание всех сидельцев (в разное время от 24 до 32 человек, случайно арестованные генералы Сергиевский и Панский были вскоре выпущены), на котором рассматривался вопрос: продолжать или считать дело оконченным? Двух мнений не было — за продолжение высказались единогласно. Предстояло, наконец, выработать единую и понятную всем идеологию, способную объединить всех сторонников корниловской «платформы». Четкую программу удержания страны и армии от развала.

«Политику» взял на себя единственный политик из сидельцев экс-депутат Аладьин, предложивший создать целую партию. Это вызвало бурные возражения. Как, собственно, и личность Аладьина, которому председатель Главного комитета Союза офицеров армии и флота Леонид Новосильцев напомнил, что именно тот в 1906 году, еще будучи депутатом от «Трудовой группы», после разгона 1-й Государственной Думы пытался поднять на борьбу против империи финскую Красную гвардию, а затем убеждал правительство США не давать займов России, пока ее власти «не прекратят политику репрессий инакомыслящих».

Эту идею отклонил Деникин, заметивший, что такая своеобразная постановка вопроса не соответствует «ни времени, ни месту, ни характеру корниловского движения, ни нашему профессиональному призванию». Генералы настаивали на внепартийности «августовского движения», как чисто патриотического во имя «национальной идеи». Вообще в Быхове были собраны «люди самых разнообразных взглядов, в преобладающем большинстве совершенно чуждые политике и объединенные только большим или меньшим соучастием в корниловском выступлении и безусловным сочувствием ему». Страшно далеки они были не только от «народа», но и от политики вообще.

Он вспоминал: «Вечером в камере 6, как самой поместительной, собирались обыкновенно арестованные для общей беседы и слушания очередных докладов. Иногда доклады были дельные и интересные, иногда совсем дилетантские. Темы — крайне разнообразные: Кисляков докладывал, например, стройную систему организации временного управления с «вопросительным знаком» во главе, долженствовавшим изображать фигурально диктатуру; Корнилов рассказывал о мартовских днях в Петрограде; Никаноров — о торговых договорах и православной общине (приходы); Новосильцев рисовал милую пастель на тему о русской старине и роде Гончаровых; Аладьин делал экскурсии в область потустороннего мира. Никогда не выступал Лукомский. Он только оппонировал или поддерживал высказанные положения; характерной чертой его речи было всегда конкретное, реальное трактование всякого вопроса: он не вдавался в идеологию, а обсуждал только целесообразность. Его речь с некоторым оттенком скептицизма и обыкновенно хорошо обоснованная не раз умеряла пыл и фантазию увлекавшихся.

Все разговоры сводились, однако, в конце концов к одному вопросу, наиболее мучительному и больному — о русской смуте и о способах ее прекращения.

Впрочем, политические идеалы вообще не углублялись и поэтому быховцев не разделяли. Средством же спасения страны, невзирая на постигшую недавно неудачу, всеми признавалось только одно — заключавшееся в схеме Кислякова.

День кончался обыкновенно в нашей камере, иногда с гостями, иногда в беседе втроем: Романовский, Марков и я».

В постоянных спорах и полемике выковывалась идеология «Белого дела», основой которого стало национальное движение, противостоявшее интернациональному развалу. Основные положения ее, которые потом получили наименование «Программы Быхова», или «Корниловской программы», сводились к следующему: