И утром Николаус, пробудившийся внезапно, как бы от выстрела или резкого окрика, будто тот же пан Григорий двадцать лет назад, не сразу взял в толк, что было и чего не было… и не сам ли это он одолевал штурмом стены замка. Тут же в горенке спали на деревянных простых полатях сыновья пана Григория. Николаус сел на своей кровати, опустив босые ноги на ковер из медвежьей шкуры… Да, пан Григорий еще рассказывал, как добыл с сыном Александром этого медведя в лесах за речкой Ливной, и сетовал, что старшему эта забава не по нутру, а вот игра на лютне по сердцу весьма. И тот в самом деле взял принесенную Савелием лютню и вдруг заиграл, да так умело, что в голове у Николауса все перевернулось: да в далеком ли замке на Борисфене сей дом в ночи стоит? Не на Висле ли? И удивительно было, как Войтех, по всему видать сильный воин, с нежной виртуозностью держал одной крупной пятерней шейку инструмента, а другой трогал струны, и те дрожали то ласково, то гудели, будто сучья при ветре, то шли волнами, то дребезжали военными рожками…

Ощущая босыми ногами тепло медвежьей шкуры, Николаус подошел к окошку, забранному слюдой, и увидел крыши, дворы и стену, башню через ров. Оказалось, что и спали они в башне. Так и было. Только эту башню возвели из дерева, а не из кирпичей и камней. И называлась она по-местному повалушей. Верхний ее этаж нависал над остальными и над двором и домом на повалах — выпусках бревен — для обороны, на случай, если неприятель ворвется в замок. Или вдруг забунтует кто из самих горожан. Так-то они выказывают покорность, мастеровые, торговцы, но кто знает тьму сердец сего медвежьего народа. Потому вчера и не отпустили никуда Николауса, и сами не захотели выезжать на ночные улицы. А кроме сей опасности, было неудобство от стражников, пресекавших ночные прогулки по Smolenscium’у.

В другое оконце Николаус увидел дом Плескачевских, двор с мыльней, конюшней, по коему гуляли куры и овцы. Утречко было серое, пасмурное, мокрое. В светлице пахло винным перегаром. Музыкант Войтех заливисто храпел.

В сей повалуше и поселился Николаус Вржосек, попрощавшись со своими товарищами без особого сожаления. Бросил их на съедение клопам, как сетовал пан Любомирский, корча жалостливую мину. Жибентяй разместился в комнате внизу повалуши, Белу поставили в конюшню. Пан Плескачевский подивился прозвищу лошади, мол, она же чисто гнедая. Николаус пожал плечами и ответил, что вот потому ее так и назвали: за чистоту.

И потекли смоленские денечки службы Николауса Вржосека. Утром вместе с разъездом капитана Плескачевского он и еще несколько товарищей панцирной хоругви отправлялись по дорогам от замка на восток и на запад. Хмурые лесные дороги не сулили ничего доброго, но день за днем ничего на них не происходило, за исключением нежданных встреч со зверем либо крестьянином.

Погода наладилась. И в полях вокруг града землю бороздили пахари, слышны были их крики да ор чаек и грай грачиный. Жадные птицы желали поживиться зерном, и босоногие дети стреляли в них из маленьких луков и пускали комья глины и камни пращами. Чаек весной на Борисфене так много было, что, пробуждаясь всякий раз в повалуше, Николаус думал, будто уехал на самом деле в противоположную от дома сторону — вниз по Висле — и поселился на Балтийском побережье. Жолнеры иногда потехи ради стреляли в чаек с башен, что строго запрещалось, и офицеры потом устраивали дознание. У провинившегося вычитали некоторую сумму из жалования. Но стрельба не прекращалась. Так жолнеры разгоняли скуку своей службы.

По высокой воде Борисфена с верховьев гнали плоты и зачаливали их на берегу под стенами замка. Вода постепенно спадала, и плоты оставались на земле, обсыхая. Хорошее дерево шло на постройки, корявые или с гнильцой деревья — на дрова. А строили в Smolenscium’е много. Его величество Сигизмунд поклялся отстроить город. И после его смерти строительство продолжалось. Всюду возводили бородатые плотники в войлочных шапчонках и серых от пота рубахах двухъярусные и даже трехъярусные дома. Каменных домов здесь почти не было видно. Церковь главная, сооруженная еще каким-то древним русским князем на горе против Королевских врат, после взрыва порохового склада лишилась крыши и куполов и одной стены, но еще стояла. Крышу перекрыли, сделали деревянный купол с крестом, зашили бревнами и досками и стену, и ксендзы вели в сем храме ежедневные службы. Не без опаски Николаус вместе с Войтехом и Александром зашел внутрь…

Когда глаза привыкли к полумраку, Вржосек различил на побеленных, видимо, заново стенах старые иконы схимников, подсвечники, лампады… Озираясь, он увидел как будто тот же лик Божией Матери с Младенцем, что и в башне над вратами. Но сей лик уже был не столь суров, как если бы произошло нечто, заставившее Деву Марию смягчиться…

Николаус обернулся к своим провожатым и спросил об этой иконе. Но те ничего толком не знали… Как видно, они, по отцовскому уроку, мало внимания обращали на образа рукописные. Александр сказал, что вроде бы сей образ весьма древен и почитаем схизматиками. Смольняне называют икону сию — Заступницей. Что очевидно противоречит всем событиям…

Во все время пребывания в костеле Николаус нет-нет да и оглядывался на сей лик.

А выйдя, захотел сразу взглянуть на Деву Марию в башне. Братья, сославшись на то, что уже сотню раз это видели, пошли кривой узкой улочкой вниз с горы — к своей горе, а Николаус спустился прямо к Королевским вратам и еще издали увидал эту кирпичного цвета икону. Цвет ее был как бы цвет самой стены, когда пули и ядра собьют с нее побелку. И снова его поразила перемена в сем лике. Размер иконы, все положения фигур были те же, что и в храме. Но лик уже изменился. Как будто и переменился, пока Николаус шагал с горы до башни, — снова был суровым и почти непримиримым… С некоторым промедлением Николаус осенил себя крестом.

В ворота въезжали подводы с каким-то товаром, телеги громко скрипели, фыркали лошадки. От каравана отделился всадник. В рослой фигуре Николаус узнал местного дворянина Бунакова.

— Здравствуй, пан! — весело приветствовал его Бунаков, сверкая белыми зубами. — Как идет служба в нашем граде? — Он соскочил довольно легко для своего роста с лошади и шагнул навстречу, протягивая руку.

Николаус ответил на крепкое рукопожатие.

— Привыкаю, пан Бунаков.

— Погоди, вот погода наладилась, как раз сады заквітнеюць[78]. Да и улицы просохнут. Тут сколь ни бросай кладей, а все одно в грязь утонут, это уж так и есть, ня обессудь. Слышно, у пана Плескачевского зажил? — говорил Бунаков по-польски, иногда переходя на западнорусский.

Николаус подтвердил.

— А я вот вожу провиант потихоньку. На Москве-то уже задумались о междуцарствии в Речи Посполитой, чуешь? Запасаться хлебом да сушить, как говорится, рыбу с сухарями надобно. А они пока раскачиваются, вераць у свет[79]. Да я-то помню хорошо, как мальцом здесь бедовал с прилипшим к хребтине животом в осаде-то. А премудрые торговцы зерно в золото обращали. Хотя воевода тот Шеин и наводил правеж без жалости и промедления.