– Может, у них такие длинные допросы, и завтра Жорж вернется как ни в чем не бывало. Но на всякий случай я бы забрал у него бумаги, мало ли что.

– Жорж сам обязан был уничтожить свои бумаги. Что за безалаберность! – Николай в этом был сходен с Юпитером – страх вызывал в нем вспышки гнева. – Мы вовсе не обязаны рыться в его бумагах!

– Ну проморгал, с кем не бывает. Во всяком случае, мы должны помочь ему, насколько это в наших силах. Я сам возьму его бумаги. Мама, ключи от Жоржа у тебя?

– Да, да, вот они.

Левушка решительно направился в каморку Жоржа, хотя дрожь некую ощущал. Все ему казалось, что гости с Лубянки нагрянут сию минуту и застигнут его за уничтожением улик.

Ирония судьбы. В этот момент Левушка Бога благодарил, что несчастному старшему брату по возвращении достался бывший чулан при кухне. Лишь небольшой письменный стол да самодельный шкаф над узенькой тахтой – вот и вся мебель. Переписка, дневники разных лет, документы хранились в большой картонной коробке, обтянутой черным коленкором и изнутри обклеенной муаровой бумагой. Ее Жорж унаследовал от отца, кстати, и отцовские документы были там же. Из ящиков письменного стола Левушка выгреб старые записные книжки с номерами телефонов, а записи, относящиеся к фотографической технике, оставил на добычу чекистам. Что-то же должно показывать на род занятий и увлечений. Вроде бы все. Окинул уходящим взглядом каморку – из-под кушетки виден был кожаный бок саквояжа. Вытащил, открыл: в полном беспорядке напиханы какие-то бумаги: наброски написанных, а больше – незавершенных статей, выступлений, какие-то клочки, даже папиросные коробки с какими-нибудь мгновенными сентенциями. Попади такое в чужие руки – может стоить головы. Левушка спешно замкнул саквояж, вздохнул. Кажется, все. Нет, в пыли под тахтою образовался прямоугольник, обличавший изъятие предмета. Пришлось взять веник. Все-таки до чего ж отвратительно чувствовать себя разве что не вором в комнате родного брата!

Но с обыском, слава богу, так и не пришли, волнения Левушкины оказались напрасны. Жорж тоже не явился. Ни на второй, ни на третий день. Но вскоре стало не до Жоржа – у мамы случился гипертонический криз, опасались худшего. Лишь на четвертый день, оставив маму на попечении кузины Лели, Левушка отправился на Лубянку.

Оказывается, приемная у них на Кузнецком мосту. У дверей в невзрачный особняк обнаружилась молчаливая очередь, состоявшая в основном из женщин. Глаза их были давно выплаканы, и на людях они приняли суровый, всему миру отчужденный вид. Мир отвечал тем же отчуждением. Толпа на этой веселой улице торжествующего нэпа обтекала этот скромный ряд придавленных горем людей. Таков уж инстинкт сохранения оптимизма. «Что, и я так же, сторонясь, обходил их? – подумал внезапно Левушка и не смог ответить. – Не помню».

Как часто бывает в феврале, оттепель сменилась хмурой вьюгой. Мело острой снежной пылью, нос, руки быстро окоченели, но как-то неловко было ни отогреваться, как в хлебной очереди времен военного коммунизма, легкими припрыжками, ни даже отпроситься погреться в ближайший магазин.

В помещение, на редкость унылое, Левушка вошел совершенно окоченевший, еле хватило сил стянутым от мороза ртом изложить свое дело. Путаясь, все же промямлил в окошечко, за которым сидел на редкость невзрачный человечек с тусклыми равнодушными глазами:

– Мой брат Георгий Андреевич был вызван повесткой. К вам. К товарищу Штейну.

– И что?

– До сих пор его нет.

– Фамилия вашего брата!

Собственная фамилия вылетела из головы! Секунд пятнадцать соображал, наконец вымолвил, заикаясь, будто чужую:

– Фе… Фелицианов. Его еще на восьмое вызвали.

– Подождите, к вам подойдут.

– Следующего позвать?

– Не надо!

– Но там же люди на морозе…

– Подождут! – И окошко захлопнулось.

Минут через двадцать явился как-то очень стремительно и внезапно рыжий очкастый чекист очень штатского вида, но во френче и с орденом Красного Знамени.

– Вы товарищ Фелицианов?

– Да. Я бы хотел…

– Спросить, где ваш брат? Мы бы тоже хотели узнать, где он. К сожалению, по моей повестке Георгий Андреевич не явился.

– То есть как это?

– Как есть. Мы уже его во всесоюзный розыск объявили. Милиция ищет. Если найдут, мы вас известим.

Новость совершенно сбила с толку, тысячи вопросов, а вслух нечто жалкое:

– Мы думали, что он арестован.

– Помилуй бог, за что? Мы просто так не арестовываем. Да если б и арестовали, вы бы давно узнали об этом. После ареста мы проводим обыск. К вам ведь не приходили?

– Нет.

– Ну вот видите. Увы, гражданин Фелицианов за ОГПУ не числится, и местонахождение его нам неизвестно. Могу выписать соответствующую справку. Вы не отказывайтесь, мало ли, вдруг пригодится.

Как-то странно взблеснули очки у этого гэпэушного чина. Пронзительно.

* * *

Ноги довели почти до дому, Лев круто развернулся и побежал за трамваем. Он решил ехать к Николаю. Вдвоем как-то легче решать.

Попадая в больницу, Лев каждый раз поражался той атмосфере, что возникала при одном имени брата. Собственно, удивляться-то вроде бы нечему, Николая еще в младенцах окрестили Полковником за вечно насупленные брови, рано проявившийся жестокий эгоизм и суровость характера. Угадали родители с именем – очень уж был повадками похож на императора Николая Павловича. Но в учении он был усерден и туповат. То, что Жоржу и Леве давалось само собой, Николай брал твердыми обезьяньими мозолями. И профессию избрал, надеясь не на себя, а на отцовский авторитет. Папа к шестидесяти годам был бодр и казался вечен. Под сенью его имени можно жить, не беспокоясь за свою карьеру – она будет делаться сама. Но папина смерть едва не сбила начинающего врача с ног. Он потерял на какое-то время уверенность в себе. В доме стал совершенно невыносим – устраивал истерики, рвал остатки волос на голове, вечно был всем недоволен и срывал то на маме, то на Льве как младшем свое отчаяние. Но этот человек обладал удивительной силой эгоизма и жизненной цепкости. Только домашние видели, как Николай, человек весьма средних способностей, ночами высиживал извлеченные с антресолей старые тетради и заново вызубривал премудрости акушерства.

В родильном доме Николай держался императором. Его боготворили – нянечки, сестры, роженицы.

– Вы к Николаю Андреевичу? Подождите, пожалуйста.

Шалопай Левушка почувствовал неимоверное к себе почтение. Луч местной славы старшего брата нежно лег на его голову.

Через несколько минут та же санитарка спустилась в холл:

– Николай Андреевич распорядились выдать вам халат и проводить до его кабинета.

И Левушка шел по длинному коридору сквозь восхищенный шепот любопытствующих.