Толстяк прибыл чуть позже пяти тридцати и бурно поприветствовал писателя:

— Мой дорогой мистер Латимер! Не могу выразить, как я рад вас видеть. Наша последняя встреча прошла при таких неблагоприятных обстоятельствах, что я едва ли смел надеяться… но давайте поговорим о более радостных вещах. Добро пожаловать в Париж! Как вы доехали? Отлично выглядите. Что вы думаете о Гродеке? Он мне написал, как вы были очаровательны и милы. Хороший малый, правда? А его кошки!..

— Он очень помог. Пожалуйста, присядьте.

— Я знал, что так и будет.

Для Латимера приторная улыбка мистера Питерса была похожа на приветствие старого, но неприятного знакомого.

— Он тоже напустил тумана и посоветовал поехать к вам в Париж.

— Правда? — Мистеру Питерсу это, похоже, не понравилось. Его улыбка немного поблекла. — А что еще он сказал?

— Что вы умный человек. Мне показалось, его позабавило то, что я о вас говорил.

Мистер Питерс осторожно примостился на кровать. Улыбка его почти исчезла.

— А что именно вы сказали?

— Он настаивал, чтобы я объяснил, какие дела нас связывают. Я рассказал все, что смог. А так как я ничего не знаю, — язвительно продолжил Латимер, — то решил довериться этому человеку. Напомню, что я все еще в полном неведении относительно вашего изощренного плана.

— И Гродек вам не сказал?

— Нет. А мог?

Мягкие губы снова растянулись в улыбке. Как будто какое-то мерзкое растение развернуло свое лицо к солнцу.

— Да, мистер Латимер, мог. То, что вы мне сказали, объясняет дерзкий тон его письма. Я рад, что вы удовлетворили его любопытство. Богатые так часто жаждут чужих вещей в нашем мире… Гродек — мой дорогой друг, но только потому, что знает: нам помощь точно не нужна. Иначе он мог бы прельститься шансами на прибыль.

Латимер несколько секунд задумчиво изучал толстяка, а потом спросил:

— Мистер Питерс, у вас пистолет с собой?

Толстяк ужаснулся:

— Боже мой, нет, конечно. Зачем мне пистолет на дружеской встрече?

— Хорошо. — Латимер подошел к двери и повернул ключ в замке. Ключ он положил в карман. — А теперь, — решительно продолжил писатель, — я не хочу показаться нерадушным хозяином, но и моему терпению есть предел. Я проделал длинный путь, чтобы с вами встретиться, и все еще не знаю зачем. А я хочу это узнать.

— И узнаете.

— Это я уже слышал, — грубо оборвал Латимер. — Перед тем как мы начнем снова ходить вокруг да около, есть пара вещей, о которых вам стоит узнать. Я не сторонник насилия, мистер Питерс. Честно говоря, я его боюсь. Но есть моменты, когда даже мирный человек должен через себя переступить. И наверное, такой момент настал. Я моложе вас и нахожусь в лучшей форме. Если вы будете упорствовать и недоговаривать, я на вас нападу. Это первое.

Второе — я знаю, кто вы такой. Ваше имя не Питерс, а Питерсен, Фредерик Питерсен. Вы были членом банды наркоторговцев, организованной Димитриосом; вас арестовали в декабре 1931 года, заставили выплатить две тысячи франков и посадили в тюрьму на месяц.

Улыбка мистера Питерса стала вымученной.

— Гродек рассказал?

Он задал этот вопрос мягко и печально, а слово «Гродек» прозвучало как вариант имени Иуда.

— Нет. Сегодня утром я увидел вашу фотографию в газетном архиве.

— В газете… Ах да! Я не мог поверить, чтобы мой друг Гродек…

— Так вы не отрицаете?

— Нет. Это правда.

— Ну тогда, мистер Питерсен…

— Питерс, мистер Латимер. Я решил сменить имя.

— Хорошо, пусть будет Питерс. Переходим к третьему пункту. Когда я был в Стамбуле, то слышал интересные вещи про конец той банды. Говорили, что Димитриос вас предал, послав анонимно в полицию досье, обличающее семерых из вас. Это правда?

— Димитриос с нами поступил плохо, — хрипло произнес мистер Питерс.

— Также поговаривали, что Димитриос и сам стал наркоманом. Это правда?

— К несчастью, да. Полагаю, иначе он бы нас не предал. Мы зарабатывали для него уйму денег.

— А еще мне сказали, что ходили разговоры о мести. Вы все угрожали убить Димитриоса, как только выйдете на свободу.

— Я не угрожал, — поправил его мистер Питерс. — Вернее, угрожал не я. Но Галиндо, например, всегда был горяч.

— Понятно. Вы не угрожали: вы предпочли действовать.

— Я вас не понимаю, мистер Латимер. — У него был такой вид, словно он и правда не понимал.

— Не понимаете? Так давайте я вам объясню. Димитриоса убили возле Стамбула два месяца назад. Примерно в это время вы были в Афинах. А ведь это не очень далеко от Стамбула? Димитриос умер бедняком. Как такое может быть? Вы только что сами подчеркнули, его банда в 1931 году заработала уйму денег. А из того, что я о нем слышал, понятно: он не из тех людей, которые теряют деньги. Знаете, мистер Питерс, я резонно предполагаю, что вы убили Димитриоса. Из-за денег. Что скажете?

Какое-то время мистер Питерс с несчастным видом разглядывал Латимера, как добрый пастырь, готовый предостеречь заблудшего ягненка.

Потом он произнес:

— Мистер Латимер, вы очень неосмотрительны.

— А вы нет?

— И к тому же очень удачливы. Представьте, что я, как вы предположили, убил Димитриоса. И что мне сейчас пришлось бы сделать? Мне бы пришлось убить и вас. Разве нет?

Он сунул руку в нагрудный карман и вытащил пистолет.

— Видите, я вам солгал. Мне стало интересно, что вы сделаете, если будете думать, что я безоружен. Невежливо было приходить сюда с пистолетом — трудно доказать, что я принес его с собой не из-за вас. Поэтому я и солгал. Вы понимаете? Я очень хочу заручиться вашим доверием.

— Это что, такой ловкий ход, чтобы избежать вопроса об убийстве?

Мистер Питерс устало отложил пистолет.

— Мистер Латимер, включите воображение. Разве похоже, что Димитриос составил бы завещание в мою пользу? Нет. Тогда почему вы предположили, что я убил его ради денег? В наши дни люди не хранят богатство в сундуках… Да ладно, давайте мыслить здраво. Пообедаем вместе, а потом поговорим о делах. Я предлагаю после обеда выпить у меня кофе. Там немного удобнее, чем в этом номере. Хотя если вы предпочтете пойти в кафе, я пойму. Понятно, что вы мне не доверяете, и я не смею вас винить. Но по крайней мере давайте будем поддерживать иллюзию дружбы.

На секунду Латимер испытал некоторую симпатию к мистеру Питерсу. Правда, последняя часть его обращения была с оттенком жалости к себе. Но писатель не улыбнулся. Этот человек уже заставил его почувствовать себя дураком: было бы слишком, если бы Латимер ощутил себя еще и трусом. В то же время…