— Ой, — испугалась она. — Да вы никак на работе, Александра Васильевна!

— Уходим, тетя Муся, уходим! — громко ответила Твердунина, вставая.

— Делов-то, делов! — ахала тетя Муся. — Вы б себя-то пожалели, Александра Васильевна! Это ж статочное ли дело! С утра до ночи, с утра до ночи!..

Она принялась громыхать стульями.

Чертыхнувшись про себя, Николай Арнольдович поднялся.

Коридор был слабо освещен двумя горящими в разных его концах лампами. Ковровая дорожка гасила звук шагов. Николай Арнольдович досадливо покашливал.

— Да, — сказал он, когда они подошли к лестнице. — Крутые тут у вас ступенечки… Позвольте-ка, — и взял ее под руку.

Она мелодично рассмеялась — и сама удивилась: что смеется? чему смеется? И откуда в ней такой переливчатый смех — будто колокольчик: динь, динь, динь! — сроду такого не было.

— Вниз-то по ним легко. Вверх трудновато, а вниз — что ж… Пожалуйста!

— Ничего, ничего… Вам вниз, думаю, не придется! Вы готовьтесь к подъему! К восхождению! Вы же знаете, Александра Васильевна: я считаю вас ценнейшим работником.

— Ой, да что вы, Николай Арнольдович! — сказала она, замедляя шаг и поворачиваясь к нему смеющимся лицом. — Что вы! Я ведь женщина! Куда мне выше? Нет, моя карьера достигла потолка.

— Бросьте! — негромко воскликнул Николай Арнольдович, прижимая к себе ее локоть. — Какого потолка! Вы еще и до половины не добрались! Нет, Александра Васильевна, придется вам поработать для гумрати! И предупреждаю сразу — на ответственных постах! Очень ответственных! Вы представляете, какой простор откроется, когда гумунизм выйдет за пределы края? Ого-го! Погодите, через годик вспомните мои слова!..

— Ах, оставьте! — так же негромко отвечала Александра Васильевна.

— Уж вы мне поверьте! У вас хватка. Умение работать с людьми. Я сразу вас оценил. Да и Михаил Кузьмич сколько раз: мол, Твердунина — работник из работников, Твердунина далеко пойдет!.. И потом: смех смехом, а ведь теперь вы у нас первый кандидат на обком.

Николай Арнольдович понимал, что говорит вещи, которых говорить ни в коем случае не следует, однако рука Александры Васильевны была так горяча и податлива, что у него мутилось в голове.

— Кандидат! — сказала она, снова рассмеявшись новым своим колокольцевым смехом. — Вы шутите!

— Подождите, подождите, — рокотал Мурашин, прижимаясь к ней; они медленно спускались по лестнице, задерживаясь буквально на каждой ступеньке; в голове все больше мутилось, ощущение успеха и силы не покидало Николая Арнольдовича, и поэтому он говорил: — Год пройдет — все переменится! О! Вы знаете, какие у меня планы?

— Какие? — с ласковым придыханием спросила она.

Мурашин осекся. Планы у него и впрямь были грандиозные, однако даже в полном беспамятстве он не стал бы рассказывать о них Твердуниной.

— Как Маяковский сказал, помните? Громадье планов, — ловко сворачивал он на безопасную тему. — Подождите, вот сейчас с Маскавом разберемся, выведем гумунизм за пределы края, снова за свои дела примемся! Картофель надо поднять в области? Что у нас, в самом деле, такое с картофелем? Безобразие! Молоко! Что за удои! В час по чайной ложке — это удои? Нет, понимаете, это не удои! А кормовая база! С такой кормовой базой мы далеко не уедем!..

— Да, да, — кивала она, невольно прижимаясь боком. — Кормовая база… Поднимать нужно кормовую базу, Николай Арнольдович…

— Вы смотрите, что получается, — рокотал он, невзначай беря ее нежные влажные пальцы в свои. — Ведь отнять кормовую базу — это все равно что вены перерезать живому организму.

— Да, — шепнула она застенчиво, попытавшись высвободить руку, но поскольку Мурашин руку не отпускал, тут же оставила эти робкие попытки. Именно вены!..

— Нельзя без этого! Никак нельзя! — сказал Николай Арнольдович. Он незаметно двинул плечом и его локоть коснулся нежной, выпуклой, мягко поддавшейся плоти.

— Нельзя! — согласилась она, останавливаясь. — Разве можно?.. Подождите, я дверь открою.

Александра Васильевна щелкнула замком, распахнула дверь (несмазанная петля отозвалась пронзительным кошачьим голосом) и включила свет. В комнате стояли две застеленные полутораспальные кровати, тумбочка, стол, пахло свежим бельем и запустением. Розовые шторы закрывали окно.

— Располагайтесь, — с легким сожалением сказала она. Ей было очень приятно идти с ним, но вот они пришли, и на этом все кончилось. — Можно окно открыть, если хотите. Если вам не надует…

— Окно? — напряженно переспросил Николай Арнольдович, делая к ней шаг. — Вы говорите — окно?

— Да, окно… — пролепетала Александра Васильевна, отступая. — Если вам не…

— О… о… окно? — с запинками повторил он, делая еще шаг.

— Да… да… если не надует, — смятенно ответила она, отступая еще на три сантиметра и не находя в себе сил отвести взгляда от полыхающих голубым огнем глаз.

Николай Арнольдович сделал новый шаг и обнял.

— Что! что! — в полубеспамятстве повторила Александра Васильевна, пытаясь упереться немеющими руками в его широкую сильную грудь. — Что вы, товарищ Мурашин!

— Товарищ Твердунина! — бормотал он ей в ухо. — Вы замечательный гумунист! Вы чудесный, прекрасный гумунист!..

— Товарищ Мурашин!

Как-то само собой получилось, что она прижалась к нему всем телом.

— Вы великолепный гумунист! — повторял он. — Вы очаровательный гумунист!

— Что вы делаете! — лепетала она, чувствуя сквозь платье обжигающий жар его ладоней. — Это же неморально, Николай Арнольдович!

— Но… Александра Васильевна!.. — прерывисто и жарко выдыхал он, одной рукой прижимая, а другой шаря по ее спине. — В конце концов, даже гумрать… мы должны согласиться… примат общечеловеческих над приматом классовых!.. М-м-м…

— Какие приматы?! — потрясенно шептала она, пытаясь освободиться и чувствуя, что ее попытки с самого начала обречены на провал: так же сильно, как вырваться, ей хотелось сейчас, чтобы ее не выпускали из объятий. — Какие приматы!..

Что-то громко хрупнуло — это была застежка.

— Ах! — сказала Александра Васильевна.

Николай Арнольдович впился ей в губы.

Снова что-то хрупнуло.

Такое Александра Васильевна переживала только один раз в жизни — в юности, когда, не зная еще ничего о свойствах коньяка, выпила подряд три больших рюмки.

— Вы поразительный, вы просто ослепительный гумунист! — неровным шепотом сказал он, оторвавшись. Дыхание обжигало ей ухо.

— И вы! и вы тоже!.. — выдохнула она, пряча лицо у него на груди.

Неожиданно Мурашин оттолкнул ее и, метнувшись к выключателю, погасил свет.

— Что вы делаете?! — опять ужаснулась Александра Васильевна.