Это было только началом кошмара. Роуленд со своей стороны тоннеля работал ножом; Санчес с другой стороны работал мачете. Когда путь был расчищен, они увидели, что цилиндрический камень, который придавил Елену, выдвигался из отверстия сверху. Он был покрыт кровавыми иероглифами. Они сумели затолкать его обратно, и мужчины протиснулись сквозь тоннель. Роуленд остался бы там, но Санчес, сам весь в крови, взял его за руку и не отпускал, пока не вытащил на поверхность.

Они шли целый день, пока не добрались до выхода из горы. Оставшиеся на поверхности приветствовали их, как восставших из мертвых, потому что слышали грохот в недрах и боялись, что их товарищи погребены заживо. И действительно – они пробыли на поверхности всего час, когда гора задрожала, и бесчисленное множество камней покатилось и закрыло вход в пещеру.

Хильда Форрестал не смогла простить своего мужа. Она собрала чемоданы и уехала на родину. Форрестал, теперь еще больше ссутулившийся, остался. Роуленд, которого мучили совесть и кошмары, уехал из Квибо и поселился на побережье.

Вечером накануне отъезда к нему домой пришел Санчес. Он хотел заверить Роуленда, что он сам и те двое мужчин будут вечно ему благодарны. И что Елена сама бы сделала тот выбор, который сделал тогда он.

Но Роуленд был слишком несчастен и не мог принять это утешение. На самом деле теперь он жалел, что так поступил. По крайней мере, даже если бы те мужчины задохнулись, он бы не испытывал этих жутких угрызений совести. Или если бы рабочие разрезали Елену на куски, договорившись между собой, он смог бы это принять. Но то, что он сделал это сам, начал это и закончил, было совершенно невыносимо.

Перед уходом Санчес сказал Роуленду, что он и его люди больше не занимаются подобной работой: явно неблагоразумно беспокоить могилы древних. А когда он уже стоял у двери, собираясь уйти, он, поколебавшись, проговорил:

– Я пришел сказать вам вот что… – Его черные глаза блеснули. – Сеньорита Елена… У нее внутри был ребенок.

И поспешно вышел.

Месяц Роуленд жил в старом отеле рядом с пристанью в Сан-Педро. Он чувствовал себя так, будто провалился в себя – короткое, разрушительное падение в пропасть, из которой нет возврата. Он почти не мог спать и пил слишком много текилы, чтобы ничего не чувствовать.

Одним очень душным субботним вечером он сидел за столиком уличного кафе в переулке рядом со своей гостиницей. За другими столиками сидели матросы с девицами; они пили и разговаривали. Роуленд потягивал текилу и слушал стук сердца. Через некоторое время он вдруг услышал не сердце, а барабаны труппы бродячих артистов. Они остановились всего в нескольких ярдах от его столика.

В барабаны били двое. На них были деревянные маски с изогнутыми клювами и вырезанными глазами. Остальные двое были замотаны в длинные черные плащи с капюшонами, и стояли абсолютно неподвижно. Барабаны били все быстрее и быстрее. Роуленд, несмотря на скорбь, наблюдал за представлением, как и все остальные в кафе.

Вот руки барабанщиков превратились в неясное пятно, а звук стал непрерывным, оглушительным грохотом.

И смолк. Две фигуры в плащах сделали шаг вперед, медленно развернули плащи и бросили их на землю. Роуленд отпрянул, опрокинув стакан. Потому что вместо людей, которых он ожидал увидеть, в свете фонарей появились две ящерицы, покрытые сине-зеленой влажной чешуйчатой кожей.

До сознания Роуленда, который медленно соображал из-за своей текильной диеты, дошли аплодисменты и восхищенные крики других посетителей. Постепенно он понял, что эти две фигуры – на самом деле женщины с ярко раскрашенными телами. В свете уличных фонарей они выглядели одновременно и великолепными, экзотичными, соблазнительными, и чужими, холодными, отталкивающими.

Снова забили барабаны, короткое представление закончилось. Женщины-ящерицы надели плащи и прошли между зрителями, держа плетеные корзинки. Роуленд бросил несколько монет в корзину, стараясь не дотрагиваться до блестящей разноцветной руки.

– Это не краска, – сказал моряк за соседним столиком. – Это татуировка.

Его язык заплетался. Накрашенные глаза женщины, которая была с ним, блестели.

– Они с одного из тех островов рядом с Ватуа. Там все женщины татуированы, как ящерицы, – сказал моряк.

Артисты закончили собирать деньги и под барабанный бой пошли дальше по улице, ища новое место для представления.

– Ватуа? – спросил Роуленд. Он слышал это слово раньше, но не мог вспомнить, где. – Где это, Ватуа?

– Один из островов Мотамуа, – сказал моряк. – Мужчины там верят, что их женщины могут превращаться в настоящих ящериц, когда захотят.

Он улыбнулся женщине с сильно накрашенными глазами.

– Представляешь? Просыпаешься, а рядом с тобой – большая рептилия.

Но она не улыбнулась ему в ответ.

В ту ночь Роуленд лежал в постели и слушал шум, крики и смех, что проникали сквозь хлипкие стены, отделявшие его комнату от других номеров-ячеек в этом коридоре.

Сквозь туман в голове от выпитой текилы он думал о том, что это слово, Ватуа, он уже слышал раньше. Может, упоминание этого имени было посланием, адресованным лично ему? Он хватался за любую мысль, которая помогла бы ему держать голову над темной водой отчаяния. Ему безмерно хотелось верить, что, хотя на поверхности жизнь кажется полной случайностей, как игра в покер, на самом деле она очень сложна, словно картинка-паззл, и если он будет настойчив, то сможет понять, как в ней все между собой связано. Утешенный этой мыслью и текилой, он заснул так крепко, как еще ни разу не засыпал после смерти Елены. На следующее утро он проснулся довольно поздно, пошел на пристань и взял билет на пароход, идущий на запад, к островам.

Таким вот образом за много лет Роуленд Вандерлинден оказался на архипелаге Мотамуа и со временем прибыл на Ватуа. Позже он поселился в горах Ману, завел себе супругу и стал отцом. Он посвятил всю свою дальнейшую жизнь изучению племени тарапа и надеялся в итоге создать полное описание их таинственной культуры.

На этом, в больнице Камберлоо, Томас Вандерлинден замолчал. Я ждал продолжения. Тихий гул большой машины за дверью, которая, как басы, аккомпанировала его голосу и даже иногда заглушала, тоже стих. Я видел по глазам Томаса, что он все еще в том времени, вместе с Роулендом на поезде в Ванкувер. Затем Томас посмотрел на меня.

– Когда он закончил рассказывать мне о смерти Елены, он был совершенно опустошен, – сказал Томас. – Я ничего не сказал. Только снова подумал, как невероятна его жизнь, и что при этом я ему ни капли не завидую. Слушать его рассказы о жизни было крайне увлекательно, но кто захочет сам пережить такое?

– Разве это не ужасно? – спросил я. – Я имею в виду – то, что случилось с Еленой.

– Да, – ответил Томас. – Потом Роуленд говорил мне, что всю свою жизнь после того не было ни дня, когда он этого не вспоминал. А когда вспоминал, его сердце снова разрывалось на части. Он надеялся, что их любовь что-то означала. Он боялся, что если он хоть на минуту допустит, что эта любовь была убита случайно – и он приложил к этому руку, – то сойдет с ума. Любая, самая таинственная цель, навеки остающаяся непостижимой для людей, была для него лучше… Все что угодно лучше, нежели поверить, что их любовь и ее смерть не имели никакого смысла.