Таор был так откровенно поражен и разочарован, что Сири пришлось пойти на попятный. Он еще пытался слабо защищаться, утверждая, что самый большой риск для принца и его спутников — не найти в Эйлате кораблей, на которых можно будет вернуться на родину, и против этой-то опасности и следует принять самые решительные меры. Но Таор на это возразил, что совершенно полагается на преданность и храбрость тех, кого он оставит охранять корабли, однако он никогда не согласится разлучиться с преданным Сири.

Когда раб удалился, на лице его была написана досада, до неузнаваемости исказившая его черты.

Этот случай заставил призадуматься Таора, который, с тех пор как покинул двор, все решительней освобождался от былой наивности. Изо дня в день он упражнялся в занятии, тратить время на которое ему и в голову не пришло бы в Мангалуру и которое вообще совершенно чуждо великим мира сего: он ставил себя на место других, пытаясь таким образом угадать, что они чувствуют, что думают и каковы их намерения. И вот когда Таор поставил себя на место Сири, перед его глазами разверзлась бездна. Таор понял, что полнейшее самоотречение и преданность, какие выказывает ему Сири, проистекают вовсе не из его природных свойств, как до сих пор полагал, во всяком случае неосознанно, Таор, но что во всем этом кроется, вероятно, доля расчета, сомнений и даже предательства. Заявив своему господину, что хочет остаться в Эйлате с кораблями, Сири окончательно отрезвил его. Став недоверчивым и подозрительным, Таор предположил, что Сири вознамерился завладеть кораблями, чтобы переоснастить их по-своему и в ожидании каравана заняться каботажным плаванием. А может, даже пиратством, на редкость прибыльным ремеслом в районе Красного моря. Кто поручится, что, когда Таор вернется из Вифлеема, его флотилия будет преданно ждать его на якоре в порту Эйлата?

Наконец караван двинулся в путь. Но Таор, покачиваясь в такт мягкой поступи слонов, продолжал предаваться мрачным раздумьям. Отношения его с Сири изменились: они не столько ухудшились, сколько стали более взрослыми, более зрелыми, в них появилось больше проницательности, в них обида сочеталась со снисходительностью, в них грозила отныне проникнуть та доля независимости и тайны, которая свойственна каждому человеческому существу, — словом, это были теперь истинно мужские отношения.

В первые дни их медленного продвижения на север ничего примечательного не случилось. На красноватой земле, изрытой водными потоками, которые иссякли много тысячелетий назад, и осыпавшейся теперь под широкими ступнями слонов, не было видно ни души, ни былинки. Потом мало-помалу земля стала приобретать зеленый оттенок, и колонне приходилось теперь петлять по пересеченной местности, углубляясь в ущелья или следуя по пересохшему руслу рек. Особенно сильное впечатление производили на путников скалы, их остроконечные вершины и каменистые кручи — они образовывали гигантские фигуры, будившие воображение. Вначале люди смеясь показывали друг другу вставших на дыбы коней, распустивших крылья страусов и крокодилов. Но с наступлением вечера они умолкли, в тревожной тоске проходя под сенью драконов, сфинксов и гигантских саркофагов. Наутро они проснулись в малахитовой долине изумительнейшего зеленого цвета, густого и матового, — это была знаменитая «долина каменосеков», в которой, согласно Писанию, восемьдесят тысяч человек добывали камень для постройки иерусалимского храма. Долина заканчивалась замкнутым амфитеатром — это были знаменитые медные рудники царя Соломона. Здесь не было ни души, и спутники Таора могли углубиться в лабиринт галерей, бегать по вырубленным прямо в скале ступеням, спускаться по трухлявым приставным лесенкам в бездонные колодцы и, окликая друг друга, собираться в громадных залах, чьи своды, освещенные причудливым светом факелов, наполняло гулкое эхо.

Таор не мог понять, почему посещение подземелья, где трудились и страдали многие поколения людей, наполнило его сердце мрачными предчувствиями.

Они снова двинулись на север. Дорога становилась все более ровной по мере того, как почва вновь обретала естественный сероватый оттенок. Путникам все чаще попадались гладкие, как плиты, камни, а потом земля вокруг оказалась покрытой ровным и плоским щебнем. Вдруг на горизонте возник силуэт дерева. Таор и его товарищи никогда еще не видели таких деревьев. Толщина изборожденного рытвинами ствола казалась огромной по сравнению с небольшой высотой дерева. Из любопытства они ее измерили — оказалось сто футов. При этом морщинистая, пепельного цвета кора была на удивление мягкой и податливой — клинок погружался в нее, не встречая никакого сопротивления. Голые в это время года ветви, короткие и скрюченные, тянулись к небу, словно молящие культи. Было в этом зрелище что-то и трогательное, и отвратительное — доброе и безобразное чудовище, к которому можно привязаться, если узнать поближе. Позднее им объяснили, что это баобаб, африканское дерево, название которого означает «тысяча лет», потому что баобаб отличается баснословным долголетием.

Этот баобаб оказался часовым, стоявшим на посту перед целым лесом таких же баобабов, куда караван углубился в последующие дни, — редкий лес, без кустарника и подлеска, вся тайна которого состояла в загадочных надписях, вырезанных на коре некоторых деревьев, как правило самых толстых и старых. В мягкой коре были сделаны насечки, каждый рубец подчеркнут черной, охряной или желтой краской, разноцветные камешки, какими было инкрустировано дерево, образовывали мозаику — она окольцовывала ствол или спиралью вилась по нему до самой вершины. Ни в одной из мозаик нельзя было угадать изображение человеческого лица или фигуры человека либо животного. Это была совершенно абстрактная графика, но такая изысканная, что невольно возникал вопрос: а есть ли у нее какой-то другой смысл, кроме красоты?

Внезапно на их пути выросло дерево столь величавое, что они невольно остановились. Его недавно щедро убрали листьями, ветками лиан и цветами, искусно переплетенными и обвивавшими ствол и ветви. Сомнений не было: эти украшения имеют религиозный смысл — в этом дереве, разубранном словно идол и воздевшем к небу свои тыся-чепалые ветви, похожие на заломленные в отчаянии руки, было что-то от храма, от алтаря, от катафалка.

— Кажется, я понял, — прошептал Сири.

— Что ты понял? — спросил принц.

— Это только предположение, но мы его проверим.

Сири подозвал молодого погонщика слонов, маленького и ловкого, как обезьяна, и что-то тихо сказал ему, указывая на макушку дерева. Кивнув, молодой человек тотчас бросился к стволу и стал карабкаться вверх, используя неровности коры. И тут всех участников каравана, молчаливо при этом присутствующих, поразила одна и та же мысль: погонщик взбирался на дерево так, как он взбирался на своего слона; в самом деле, этот баобаб с его громадным серым стволом, узкими, торчащими наподобие хоботов ветвями напоминал слона, слона растительного мира, в то время как слон был баобабом в мире животных.

Погонщик добрался до вершины, откуда торчали все ветви. Казалось, он исчез в какой-то впадине. Но тотчас выбрался из нее наружу и стал спускаться по стволу, явно торопясь поскорее покинуть то, что увидел. Спрыгнув на землю, он подбежал к Сири и что-то зашептал ему на ухо. Сири утвердительно кивал головой.