– Чернуха! – позвала шепотом, чтобы не разбудить тех, кто еще спал.

Собака не ответила радостным сопением, как бывало по утрам.

– Чернуха… – позвала громче.

Сейчас покрывало поднимется. Зевая и потягиваясь, из-под кровати вылезет Чернуха. Вильнет задом, радуясь куску лепешки, который Люда припасла для нее вчера.

Люда заглянула вниз. Под кроватью спали одни щенки.

Надела ботинки, зашнуровав наглухо. Вышла в другой отсек.

– Вот я тебе задам! – сказала громко.

Тряпье лежало безжизненное, похожее на нищего в рубище, умершего ночью от переохлаждения. Люда потрогала его, не доверяя глазам. Пусто.

Посидела, прислушиваясь к тяжести, растекающейся по венам. Вот так всегда – чуток поволнуется, и уже не оторвать ботинки от пола.

Ночью, когда Уайз рассказывал свою историю, Люда заглядывала под кровать – Чернуха спала. Где она сейчас? Неужели выбежала во двор? Или пришел снайпер и увел ее? Зачем? В накрытых катастрофой городах люди едят собак и кошек. Внутренний голос сказал ей, что Чернухи больше нет, но Люда быстро его заткнула. Потерла разболевшиеся коленки. Это спайки маточных труб – болят на стрессы и на погоду. Врачи предупреждали, что в ногах будет тянуть.

Вышла в третий отсек.

Собака не отзывалась.

Ботинки терли.

Подошла к двери и пнула кирпич, освобождая ее. Боль куснула пальцы. Люда рванула дверь. Свет бил из подъездной двери. День будет солнечным, утро не обмануло – весна идет.

– Чернуха! – крикнула в подъезд.

Вышла. Огляделась. Пол усыпан штукатуркой, поблескивает битое стекло. Ничего не изменилось. Никаких следов чужого присутствия. В углу – пластиковая бутылка. Кто ее принес? Пахрудин обронил или ветром задуло?

Высунув голову и держась за ручку двери, Люда стояла, прислушиваясь к звукам снаружи. Улица молчала, мертвая.

Выйти из подъезда не хватало духу. Принюхиваясь к воздуху, идущему с южного направления, Люда успокаивалась. На мгновение она убедила себя в том, что месяцы жизни в подвале – сон.

Она еще раз обвела глазами подъезд.

– Чернуха!!!

Испугалась собственного крика, захлопнула дверь, пнула под нее кирпич и, вобрав голову в плечи, побежала назад. Прикусила указательный палец, скрючилась.

– Что случилось? – Марина повернула к ней заточенные голодом скулы.

– Чернуха пропала! Кто-нибудь видел Чернуху?!

– Только вчера… – отозвался Пахрудин, не став цепляться к словам – «видел», «не видел».

– Ты под кроватью смотрела? – спросил Нуник.

– Люда не плачь. Она скоро вернется… – успокоила ее Валентина.

– Может быть, она пошла гулять? – мягко предположил Уайз.

– Она никогда не ходила! – прикрикнула Люда.

Глупые слепые предположения! Люда знает – собака не вернется. Она жалела, что не унаследовала от матери слепоты – сидела бы безглазая в закупоренном подземелье, строила бы слепые предположения, жила б надеждой, рисовала б в воображении картины, никак не совпадающие с реальностью. Люда снова прикусила палец.

Все равно бежать некуда. Автобус их забыл. Зло не оставило укромных мест, в которых можно переждать. Да чего там – конец уже виден!

Чернуху убили. Воображение разбушевалось, металось по разгоряченному мозгу, тот, как и подвал, был поделен на отсеки – прошлое, будущее, настоящее. Забежав в отсек прошлого, воображение утянуло за собой всю Люду вместе с ее ботинками и стонами. Она пошла по абрикосовой аллее, окруженная задорными голосами мальчишек. Гороховое платье пошито давно – уже мало в груди.

– Бей!

– Кидай!

Мальчишки играют в футбол. Люда улыбается. Все-таки лето. Но что-то нарушает благостную картину. Люда останавливается. Осматривается по сторонам – ни одного черного мазка. Что же тогда? Звук. Люду тревожит звук, разбавляющий детские голоса. Она идет на него. Прищуривается – рассмотреть пищащий мяч под мальчишескими ногами. Расправляет плечи. Гороховые швы не выдерживают, рвутся.

– Выродки!

Мальчишки врассыпную.

– Тетенька, бросьте его! – из-за куста. – Он лишайный!

– Ноги повыдираю! – Платье окончательно рвется на спине.

Люда вынула палец изо рта. На коже – онемелые следы от зубов.

Марина присела рядом, не скрипнув сеткой. Если обвести ее лицо фосфоресцирующей краской, в темноте оно засветится голым черепом.

– Подождем, – говорит она.

До обеда Люда ждала.

В обед грянул гром, но дождя не было. У Люды высохли глаза. Время пошло ко второй половине дня. Чернуха не возвращалась. Щенки спали. Стоило отяжелевшим от слез векам сомкнуться, приходили видения наяву – закоченевшее тело Чернухи. Люду бросало то в прошлое, то в настоящее. Голова горела так, словно черепную коробку вскрыли и приложили к мозгу горчичник.

Перед глазами кружили вопросительные знаки – зачем? почему? когда? Среди них появился снайпер, вопросительные знаки, цепляясь головками друг за друга, сплели вокруг него непроницаемую кольчугу. И сквозь нее не мог проникнуть здравый смысл, не мог просочиться ответ ни на один вопрос.

Она не знала, который теперь час. Сегодня Пахрудин не вынимал ящик, не ловил волну времени, и время тянулось. Наверное, уже часа два, думала Люда.

Стоя под абрикосовыми деревьями, Люда спрашивала себя: почему дети жестоки? Она помнила себя маленькой. Игры с собаками во дворе – уже тогда в дочки-матери. Зерно было только брошено, но и с этим зачатком любви Люда жалела собак. Отвечая на свой вопрос, она говорила, что в семьях этих детей нет любви. И бабушка любила повторять: там, где любви нет, жалости тоже не бывать.

Люда вспомнила мать, ее всегда пустые глаза. Научиться видеть любовь в пустоте может только ребенок слепой матери. Люда научилась. Не было такого дня, когда бы кто-то к ней подошел и сказал: «Твоя мать слепая». Люда от рождения знала, что бабушка видит глазами, а мать – нет. Материнская слепота не была для нее откровением. Мать часто молчала. Отца Люда не знала. Никогда его не видела. Тут можно пошутить – ее мать его тоже не видела…

Не было такого дня, когда бы мать или бабушка учили Люду, кого пожалеть. Может быть, она родилась с этим чувством… Но почему другие рождаются без него? Потом, после долгих размышлений в подвале от нечего делать, до Люды дошло: жалеть ее научили пустые глаза матери, шершавые руки бабушки. В их семье жила Любовь – так звали слепую мать.

Люда плакала и упрекала мать с бабушкой в том, что они, не уча, научили ее жалеть. Без жалости ей жилось бы легче. Без жалости всегда жить легко.

Но ни жалость, ни горчичные мысли не могли заставить ее выйти на поиски Чернухи. Она ни за что не выйдет из подвала.