Он думал так, но все его существо теперь побуждало согласиться на все ее предложения, даже на откровенно безумные. Он хотел, чтобы она вышла с ним в море!

— Послушайте! — Бартоломью пристально смотрел в глаза девушки, но она не отводила взора. — Вы что-то слишком много знаете для такой на вид молодой и неопытной леди.

— Иной раз жизнь учит нас тому, чему нам вовсе не хотелось бы учиться, — жестко ответила она. — Давайте проверим: вы выйдете из комнаты, а я переоденусь. У меня как раз есть подходящий мужской костюм — я купила, полагая, что он понадобится. И посмотрим — может быть, вы не найдете мой вид смешным и неподобающим. Идет?

— Давайте! — охотно согласился Бартоломью. — Только учтите, я честно скажу то, что подумаю.

— Можете даже засмеяться, если будет смешно.

Бартоломью вышел в коридор.

Приближался вечер, и в трактире становилось шумно. Снизу, с первого этажа, доносилась музыка, кто-то бренчал на гитаре, и высокий женский голос, фальшивя, пытался подпевать гитаристу.

В конце коридора показалась полная фигура: какой-то мужчина в распахнутом камзоле, мокрый от пота, тащился к своей двери, в одной руке держа дорожный саквояж, в другой — свой парик. За ним виднелся негр, тащивший еще два саквояжа и объемистый полосатый мешок.

— Эта дверь! — пыхтел толстяк. — Э, нет, не эта! Ага, вот она… Ну, и куда я подевал ключ?

Робертс рассеянно созерцал эту сценку, меж тем как его пальцы нащупали в сумке на поясе кожаный мешочек с крестом. Захотелось сразу же вытащить драгоценную штуковину и надеть на шею. Хотя здесь, пожалуй, не стоит. Но раз уж он взял крест, то и будет его носить! Такая красота не должна лежать где-то, припрятанная от всех.

Дверь позади открылась так неожиданно, что Бартоломью невольно отпрянул, опасаясь, как бы широко распахнувшаяся створка его не ударила.

— Пройти-то дайте! — произнес рядом мягкий, с легкой хрипотцой мужской голос.

Робертс посмотрел и… оторопел. Перед ним стоял молодой человек лет двадцати трех-двадцати пяти, среднего роста, в меру широкоплечий, с прямой и гибкой фигурой, в которой ощущалась упругая, упрямая сила. Скромный темный камзол был расстегнут, открывая модный, шитый золотом жилет и голландские кружева рубашки. Шляпа с перьями фламинго очень шла к изысканно-смуглому лицу, обрамленному волнами черных волос, свободно падавших на плечи. В левом ухе поблескивала большая круглая серьга с крохотным бриллиантом — дань колониальной моде.

Молодой человек смотрел на Робертса и улыбался, явно забавляясь его потрясением.

— Ну как?

— Вы?… — И тут догадка молнией озарила его сознание, и он вскипел от ярости. — Черт вас побери! Вы что же… Просто были переодетым мужчиной?! Ну, знаете, это выходка, достойная содомита!

— Будь я мужчиной, мне пришлось бы вас убить за одно лишь такое подозрение! — спокойно прозвучало в ответ. — Но чтобы сомнения рассеялись, посмотрите сюда. Сюда, сюда! Чего испугались?

Одним движением распахнув камзол, Аделаида затем расстегнула три пуговицы жилета, раскрыла его и сдвинула кружева рубашки.

— Ну? Или мне раздеться совсем, чтобы вы, упаси боже, не подумали, будто я — гермафродит?

— Нет. Но…

К своей величайшей досаде, Бартоломью почувствовал, что густо, неудержимо краснеет. Это ж надо, дожить до тридцати трех лет, пережить столько искушений и соблазнов, чтобы теперь заливаться девичьим румянцем при виде обыкновенной сиськи! Правда, красивой — маленькой, упругой, как яблоко… Тьфу! Да она не просто наследница колдуна, эта Аделаида, она и сама ведьма!

— Вот видите! — леди де Моле невозмутимо застегивала жилет. — Полчаса назад вы смотрели на меня так, будто готовы были влюбиться, а только что решили, что я — переодетый парень.

— Потому что сейчас вас вряд ли кто примет за женщину, что бы там ни было у вас под камзолом! — разозлился Бартоломью.

— Отлично! В таком случае, я могу без всякого страха ступить на палубу «Виолетты». Ну, а индейцу вам придется наказать, чтоб помалкивал. Или я выкину его за борт. Что, сомневаетесь? Думаете, не смогу?

— Вы? — усмехнулся капитан Удача. — Начинаю думать, что в случае чего вы выкинете за борт и меня… Ладно, не зря же вы переоделись. Соберите все, что вам нужно, да пошли на лодку. Ребята ждут меня там, внизу, и, боюсь, могли за это время уже пропустить по стаканчику рома.

— Нет, — она покачала головой. — Во-первых, назавтра у меня в городе еще найдутся дела. А во-вторых, не нужно, чтобы ваши люди связывали встречу с какой-то незнакомой женщиной и появление на вашем корабле нового лица. Чем меньше они будут знать до самого конца нашего путешествия, тем будет лучше. Думаю, вы согласитесь с этим.

— Соглашусь. Тогда мне нужно объяснить вам, как найти «Виолетту».

— Не волнуйтесь, найду. Бухта Гуантанамо не так уж велика. Завтра к вечеру я буду у вас на борту.

— Моя матушка была действительно необыкновенная женщина! В ней каким-то образом соединилась сила характера и поразительная кротость. Нигде и ни в ком я не встречал такой кротости — только в глазах Девы Марии на картинах старых художников. Теперь все больше пишут много тела и много тряпок, а прежде обращали внимание на глаза. Глаза у леди Виолетты были полны того смирения, от которого хочется браться за оружие.

— За оружие?

— Ну да. Чтобы защитить всех невинно обиженных, всех, кто несет в себе боль и умеет о ней никому не говорить. Я вырос с этим сознанием: настоящая женщина всегда нуждается в защите, но никогда никого не просит о ней. В молодости искал такую женщину, но так ни у кого и не увидел ни таких глаз, ни такой улыбки, как у моей матери.

— И значит, никого не полюбили?

— Ну, как никого? Однажды купился на очень красивые глаза и очень глубокий бархатный голос. Ну, там и все остальное было, что надо. Я тогда еще ходил с каперским судном, с королевской грамотой. Решил, что женюсь. Дарил ей драгоценности, буквально заваливал ими. И еще цветы. Глупо, понимаю, здесь все и всегда в цветах, так не смешно ли дарить их женщине, у которой весь дом был увит розами, в саду росли лилии, словом, чего-чего, а этого хватало. Но мне казалось, что любимой нужно обязательно дарить цветы!

Бартоломью Робертс говорил со своей обычной насмешливой полуулыбкой, как он часто делал, почти не глядя на собеседника. Но в этот раз голос его выдавал: он впервые кому-то рассказывал о своей покойной матери, впервые за много лет вспоминал минувшую любовь и не мог скрыть, что волнуется.

Он стоял возле рулевого колеса «Виолетты», идущей на всех парусах. Ее бушприт был нацелен в алый с проседью облаков закат, и вся палуба залита вечерним заревом, таким, какое бывает лишь в южных морях. Казалось, в нем и паруса меняют цвет, наполняясь густым кармином, словно загораясь огнем.