Это написано в 1955 году, однако автор не только находится в неведении относительно подлинных фактов смерти Бабеля, но и ставит свою собственную теорию с ног на голову — превращение Бабеля из писателя, приверженного советской идеологии, в кровавую жертву сил той самой революции, которую он когда-то поддерживал, о которой писал со страстью и которую в каком-то смысле приближал (или, во всяком случае, в которой никогда не сомневался в публичных выступлениях, принимая ее в оглушительном молчании).

Автор заметки приводит фрагменты из рассказа «Гедали» в своем ивритском переводе, пишет далее, что появление сборника было отмечено в американской печати, и ссылается на мнение Людвига Льюисона из «Сатердей ревью», что Бабель пишет не рассказы, а зарисовки, что особенно проникновенны его рассказы о евреях, но и там ему не хватает обстоятельности и детальной разработки сюжета.

Тем, кто читал «Гедали» целиком, трудно понять, почему критик считает, что Бабелю «не хватает обстоятельности и детальной разработки сюжета»: этот блистательный короткий рассказ вмещает в себя все ужасы погромов и в полной мере описывает всю силу борьбы, бушующей в душе писателя, — борьбы между его еврейством и глобальным миром коммунизма, в который он когда-то верил и который поддерживал. Очень мало кто из писателей того времени мог выполнить эту задачу с подобной мощью. Скорее всего, это бессмысленное и необоснованное замечание было продиктовано политическими или идеологическими интересами автора статьи (анонима, скрывшегося под инициалами).

Интересно заметить, что профессор Гарвардского университета Рут Вайс в своей работе «No Joke: Making Jewish Humor» пишет об этом же самом рассказе Бабеля следующее: «„Гедали“… основан на том, что было пережито самим Бабелем, когда он выступал в роли агитатора за советскую власть. Лирический герой рассказа, Лютов, служит в Красной армии, которая с боями пробивается в Польшу, притесняя (это еще очень мягко сказано) еврейское население захваченных городков и местечек. Как-то в пятницу вечером Лютов заводит разговор с Гедали, хозяином еврейской лавчонки, который пытается и не может понять, как декларируемые намерения революции вяжутся с варварским поведением ее защитников. Старый еврей жалуется: „Интернационал, пане товарищ, это вы не знаете, с чем его кушают… Его кушают с порохом, — ответил я старику, — и приправляют лучшей кровью…“»

«Еврейское выражение Гедали, — продолжает Вайс, — „mit vos est men es“, идишское „с чем его едят“, переведенное в рассказе на русский язык, передает всю степень духовного сродства, до сих пор существующего между двумя собеседниками столь различных политических взглядов, а также между самим автором, Бабелем, и его родным языком и культурой, которые он так старается подавить. Ответ Лютова жестокостью не уступает зверствам казаков. Из всех апологетов большевизма, пожалуй, никто не принял на себя такой груз вины, как этот еврейский писатель из Одессы, сердца еврейской общины, который в конце концов действительно приправил революцию лучшей кровью — своей собственной. Бабель преувеличивал свое пособничество злу, чтобы выжать всю возможную иронию из парадоксальной ситуации, в которой еврей, говорящий на идише (он сам), оправдывает насилие, творимое казаками, перед собратом-евреем, с которым затем празднует субботу».

Без сомнения, полвека спустя, когда английские (а также иврито- и идишеязычные) литературоведы читают Бабеля, от них не укрывается контекст противостояния русской и еврейской идентичностей и то, как эти два мира сражаются между собой, сплетаются и в конце концов, несмотря на все усилия Бабеля, не могут слиться воедино.

* * *

Зусман Э. Беседы с Ицхаком Бабелем (К 20-летию со дня смерти русско-еврейского писателя) // Давар. 06.04.1961. С. 7.

Эзра Абрамович Зусман (1900–1973), писавший под псевдонимом Эзра Александров, в 1922 году уехал из России в Палестину, где начал писать стихи на иврите. Он перевел на этот язык прозу и поэзию Ахматовой, Пастернака, Багрицкого, Мандельштама и Иосифа Бродского. А также стал театральным и литературным критиком (сотрудничал в газете «Давар»), писал собственные эссе и стихи. Зусман с юности записывал воспоминания о своих литературных друзьях; многие из этих воспоминаний были обработаны как тематические статьи для «Давара». О Бабеле Зусман написал следующее: «С Исааком Бабелем наша дружба не завязалась. Он был старше, и тогда мне казалось — намного. Он выглядел старше своих лет. Его опыт в Гражданской войне тоже делал его умудренным. И действительно, он был самым умным, то бишь мудрым, несмотря на то что был так легок на шутки и вольности одесской речи, одесского наречия. Он вернулся после Гражданской войны в Одессу, как человек возвращается домой после войны — усталый и грустный, так он выглядел. Но его страсть к жизни, любовь к солнцу, к морю, к порту, к его биндюжникам, к его героям прорывалась в его лице, в его глазах, за стеклами очков — в разговоре. Его большой, открытый лоб, и очки, и сосредоточенный взгляд придавали ему — иногда — образ так называемого талмудиста. Но в его фигуре, невысокой, крепко сбитой, чувствовалась сила. Ничего от богемы, от писателя-поэта-декадента тех времен. Стихи он не очень любил, иногда отмахивался от них; помню, раз после какого-то чтения сказал мне, что иногда просто их не понимает. Считал себя реалистом и не любил „романтику“, хотя Горький назвал его романтиком. Он не знал, что писал „Конармию“, как пишет поэт. В те годы „Конармия“ была уже написана, но не напечатана. В Москве была известна только пара отрывков из нее. Но в Одессе он уже был на правах классика. Классик революции, Гражданской войны… Мы встречались часто в Союзе на устных чтениях. Его переходы от веселости и задора к грусти, к печали, еврейско-русской, были иногда бурны. Его суждения о литературе были кратки и определенны. Я помню, как темной ночью мы возвращались после следующего какого-то чтения по городу без фонарей, [который] выглядел какой-то каменной пустыней. Он выругал автора неудачного рассказа, помолчал, а потом процитировал фразу на еврейском, языке Библии».

Зусман пишет в своей статье в «Даваре»: «…Он был молод, но крыло усталости уже простиралось над ним. Веселый и печальный одновременно, и как не быть печальными его глазам, которые столько раз видели смерть. Убийства, и гибель, и бурное цветение деревьев и диких трав. Это — печаль тех, кто возвращается. Солдат, возвращающихся с фронта. Его язык остер и забавен, порою позволяет себе странные грубости, русский язык в разных его говорах с примесью фольклора и жаргона одесских окраин. Он много шутил, но, как мне кажется, надежды его были серьезны».

Тут надо снова вспомнить статью Рут Вайс: «Из всех апологетов большевизма, пожалуй, никто не принял на себя такой груз вины, как этот еврейский писатель из Одессы, сердца еврейской общины, который в конце концов действительно приправил революцию лучшей кровью — своей собственной. Бабель преувеличивал свое пособничество злу, чтобы выжать всю возможную иронию из парадоксальной ситуации, в которой еврей, говорящий на идише (он сам), оправдывает насилие, творимое казаками, перед собратом-евреем, с которым затем празднует субботу…»

Зусман продолжает: «В те дни, вскоре после Гражданской войны, в самом начале нэпа, он был одним из редакторов РОСТА (Российского телеграфного агентства). Но это агентство не столько публиковало новости, сколько вело массовую пропаганду против любой контрреволюции. Бумаги для газет не хватало, и потому в РОСТА печатали настенные плакаты. Эдуард Багрицкий, поэт-еврей с убийственным остроумием, как-то пошутил: „Короста — кожная болезнь, а РОСТА — настенная болезнь“.