Вскоре Билл поставил пластинку с записью потрясающего, по его словам, саксофониста по имени Джон Колтрейн. Вещь называлась «My favorite things» и была бесподобна. Все четверо улеглись на пол у печи и с закрытыми глазами упивались этим Колтрейном, который играл спокойно и туманно, как и положено в это время суток, и Билл говорил, что в Париже музыка звучит именно так. Генри едва не заснул. Он почувствовал, как кто-то провел рукой по его волосам, но даже не поинтересовался, чья это рука, а лишь смотрел на огненный пейзаж. Темная, тлеющая долина лавы пульсировала, беспрерывно меняясь, и воздух из саксофона Колтрейна превращал тлеющие угли в абсолютно белое ничто, огонь — в пепел.

Уже рассвело, и Генри спал бы дальше, если бы не холод. Он проснулся от стука собственных зубов, лежа на сквозняке. Кто-то укрыл его одеялом, но оно не спасало от холода.

Он один лежал на полу. Билл и Эва забрались в постель. Из всех джазменов, которых Генри встречал в жизни, Билл единственный носил кальсоны. Сам Генри поправил галстук.

Поднявшись с пола, он закрыл печную вьюшку и отправился на кухню, выпил стакан молока, которое нашлось в буфете, отыскал свое пальто и вышел на улицу. Народ шел на работу, город понемногу просыпался на морозе, дыхание прохожих облаками плыло над тротуарами, и Генри шагал по улице с чуть затекшей спиной, приятно усталый и сонный.

Засунув руки в карманы, Генри зашагал обратно к Гамла-стану. Вдруг он нащупал в кармане незнакомый листок. Развернув его, он прочитал: «Рандеву сегодня в 13.00. Мод. Мне твой галстук нравится, можешь не снимать».

Генри почти не помнил Мод, а как она ушла ночью — и подавно. Видимо, к тому времени он уже крепко спал на полу. Может быть, она и укрыла его одеялом. Как бы то ни было, Генри радостно отправился в школу. Он не знал, что это за место — «Рандеву», и где оно находится. Было похоже на название ресторана, а с деньгами у него было туго. Но это сущая ерунда. «Сам-то я барин, да нужда заела», — говаривала мать Генри, а он повторял за ней.

Генри не отличался пунктуальностью, но сегодня, против обыкновения, был точен. Выскочив из трамвая у площади Нормальмсторг, он дошел до пересечения Библиотексгатан и Лестмакаргатан и свернул в сторону «Рандеву». Адрес он нашел в школьном телефонном каталоге.

Мод была вовсе не такой, какой он ее за помнил. Он узнал ее с трудом. Накануне она была девчонкой в стиле дикси, а теперь надела коричневое платье со складками. Темно-красная помада и волосы — вовсе не черные и совсем прямые. Она довольно много курила — в пепельнице уже лежало три окурка со следами помады.

Мод выглядела крутой девицей в роскошной упаковке, как в модной песенке. Когда Генри заметил ее, она смотрелась в круглое карманное зеркальце и красила губы именно так, как должна красить губы крутая девица в роскошной упаковке.

Генри представления не имел, к чему приведет эта встреча. Он вообще мало о чем имел представление, не будучи аналитиком, в отличие от своего не по годам мудрого брата. Он отдавался неуправляемому потоку событий, принимая вещи такими, какие они есть, без рассуждений.

Наконец Мод махнула Генри рукой. Она сидела, созерцая собственное отражение, словно Нарцисс, и Генри стал догадываться, что свойства эту женщину занимали более, чем достижения. Она могла говорить о Сартре и об искусстве, но желала при этом видеть в великих мыслях и поступках свойства, а не движение. Свойства могли сменять друг друга, как цвета помады или платки, которые модно привязывать к ремешку сумки.

— Ты как часы, — произнесла Мод, подталкивая ногой стул.

— Ты так красиво одета! — выдавил из себя Генри.

— Красиво одета? — переспросила Мод.

— Вчера ты выглядела не так.

— Это мое дело, — отрезала Мод.

— Конечно, — согласился Генри. — Я просто подумал…

— Заказывай что хочешь. Я угощаю. — Мод протянула ему меню.

Генри прекрасно знал, как джентльмену положено вести себя, обедая с дамой, поэтому он попытался настоять на том, что угощает он, хотя денег у него вряд ли хватило бы даже на ужин для одного. Мод деликатно проигнорировала его слова, и Генри сдался, решив не затягивать переговоры.

Густые каштановые волосы Мод были уложены на косой пробор, довольно коротко острижены на затылке, а более длинные пряди окаймляли лицо. Иногда, задумавшись, она посасывала кончики волос, а все остальное время — сигарету. Мод курила больше, чем Генри, а Генри курил немало. Он никак не мог сосредоточиться на меню, куда больше его интересовала Мод; разглядывая мушку на ее правой щеке, он не мог понять, настоящая она или нарисованная. Спросить он не решался.

Для Генри-новичка обед прошел в атмосфере неловкости и удивления. Даже во время рассказа о боксе, который произвел огромное впечатление на Мод, он то и дело останавливался на середине фразы, заглядевшись на нее и теряя нить. Он подозревал, что это какая-то ранее неизвестная ему форма любви, но старался не подавать вида, пока Мод не взяла его за руку со словами: «Генри, кажется, ты немного нервничаешь».

— Наверное, я просто устал, — возразил Генри. — Не надо было заказывать вино к обеду. Я совсем не выспался.

— Ты ведь не из-за меня нервничаешь?

— Ты не такая, как я думал.

— Ты разочарован?

— Наоборот.

— Не думай об этом. Всему есть объяснение.

— Что будем делать теперь?

— Можно пойти ко мне, если хочешь. Мой дом недалеко.

Мод расплатилась за обоих, после чего парочка отправилась к Биргер-Ярлсгатан. По дороге Мод заскочила в магазин «Августа Янсон», чтобы, по обыкновению, купить пакетик соленой лакрицы за две с половиной кроны. Она обожала соленую лакрицу. Генри умиляла эта ребяческая слабость.

Мод жила в одном из красных кирпичных домов квартала Лэркстан, в скромно обставленной двухкомнатной квартире под самой крышей, с видом на церковь Энгельбректсчюркан.

— Поставь пластинку, — велела она. — Я принесу выпить.

Генри оставил пальто и кепи на вешалке с четырьмя крючками. Вешалка тут же утратила равновесие и накренилась к стене. С этой вешалкой всегда так, со временем он хорошо ее изучил.

Генри вошел в гостиную, где стояли низкий диван, пара кресел, телевизор и граммофон с пластинками на небольшой подставке. Пол был застлан ковровым покрытием — Генри видел такое впервые в жизни. Оно создавало в комнате особую атмосферу — несколько интимную, доверительную, одновременно расслабляющую и интригующую, как пишут в мебельных каталогах.

Среди пластинок было много современного джаза: MJQ, Майлс Дэвис, Телониус Монк, Дюк Эллингтон, Арне Домнерус, Ларс Гуллин и Бенгт Хальберг. В самом низу лежала пара альбомов «Элвиса-Пелвиса». Примерно половину составляла классика, и Генри поставил Сибелиуса. Он почти ничего не знал об этом финне, кроме того, что тот любил выпить и умер за год до отца Генри. А что еще нужно знать о композиторе?