Дорога, автобус: мы узнаем автобус с парома. В автобусе — девочка. Она едет в Садек. К матери.

Дверь открыта. Можно подумать, что дома никого нет. Но мать здесь, в гостиной, спит, лежа в своем кресле. На сквозняке. Она не причесана. Рядом с ней у стены притулился Чанх. Девочка входит. Мать просыпается. Видит дочь. Улыбается очень нежно, слегка насмешливо.

— Я знала, что ты приедешь, — говорит она. — Ты боялась за меня?

— Да, я боялась, что ты умрешь.

— Не собираюсь. Наоборот, я отдыхаю. У меня словно начались каникулы. Я больше не боюсь, что они убьют друг друга… Я счастлива.

Голос ее прерывается. Она плачет. Молчание. Смотрит на дочь. Смеется сквозь слезы, словно увидела на ней что-то неожиданное.

— Что это за шляпа…

Девочка, плача, улыбается матери.

Мать тоже улыбается, задумывается, она не видит слез дочери, она видит только шляпу.

— Знаешь… она тебе идет. Вносит разнообразие. Это я тебе ее купила?

— А кто же еще? — Девочка улыбается — Иногда тебя можно подбить на любую покупку.

— И где мы это купили?

— На улице Катина, на распродаже.

У матери странный вид, кажется, что она пьяна. Она резко меняет тему разговора:

— А что будет делать Пауло? — спрашивает она.

Девочка не отвечает, мать настаивает:

— Кое-что он все же мог бы делать…Теперь ему уже не будет так страшно…

Девочка говорит, что ему всю жизнь будет страшно.

Мать задает вопрос Чанху:

— А по-твоему, чем бы Пауло смог впоследствии заняться?

Чанх отвечает, обращаясь к девочке:

— Он может стать бухгалтером. Он прекрасно считает. Или механиком. Он вполне способен чинить автомобили… Но то, что он будет бояться теперь всю жизнь, это правда.

Мать не хочет говорить о страхах Пауло:

— Да, это правда, так часто бывает… что такие дети, как он, дети с задержкой в развитии, прекрасно считают… иногда даже гениально… — Она снова плачет. — Я недостаточно любила Пауло… возможно, потому все и случилось.

— Нет. Не надо так думать, — говорит Чанх. — Это в крови, семейное.

— Ты думаешь?

— Я уверен.

Молчание. Мать говорит дочери:

— Знаешь, я все бросила. В конце концов земельное ведомство согласилось выкупить у меня верхние земли и бунгало. Этими деньгами я смогу заплатить долги.

Чанх смотрит на девочку и отрицательно мотает головой: нет, мать говорит неправду. Мать не видит Чанха. И даже если бы она его увидела, ей это было бы безразлично.

Молчание. Девочка смотрит на голые стены.

— Они взяли мебель, — говорит она.

— Да. И серебро тоже. А пятьсот оставшихся у меня пиастров я берегу для Франции.

Девочка улыбается и кричит:

— Мы ни за что не отдадим их китайцам. Мы больше ничего платить не будем.

Мать тоже улыбается:

— Да. С этим покончено. Навсегда. — Внезапно она начинает говорить совсем, как ее дети. — Дудки… Пусть утрутся.

Все трое смеются.

Пауло услышал смех и подошел к ним. Садится рядом с Чанхом, как и тот прислоняется к стене. Он тоже смеется тем же смехом, что и мать, прерывистым, громким. «Так смеются северяне», — говорил старший брат.

— За меня тоже не надо волноваться, — говорит девочка, — я все же сумею найти себе мужа.

Мать гладит девочку по голове. Пауло улыбается сестре.

Потом Чанх с Пауло уходят. Они идут за холодным несладким чаем, который мать пьет каждый день по совету Чанха, чтобы «остудить себе кровь».

Мать с дочерью остаются одни.

Мать предается мечтаниям об этой девочке, что рядом с ней, об ее девочке:

— И то правда… ты нравишься мужчинам. Ты должна это знать. А также то, что если ты им нравишься, то только благодаря тому, что ты сама из себя представляешь. А не из-за твоего состояния, потому что твое состояние… твое состояние, как на него не посмотри, равно нулю.

Она перестает смеяться.

А потом наступает молчание. И мать спрашивает девочку:

— Ты все еще видишься с ним…

— Да, — отвечает девочка и добавляет, — Он велел мне не возвращаться, но я все же хожу к нему. По-другому я не могу.

— Значит… ты с ним встречаешься не только из-за денег.

— Нет… — Девочка колеблется — Не только.

Мать удивлена, даже опечалена, тихо говорит:

— Ты, видимо, привязалась к нему?

— Возможно.

— К китайцу… это странно…

— Да.

— Значит ты несчастна…

— Немного…

— Какая беда… Господи, какая беда…

Молчание. Мать спрашивает.

— Ты приехала с ним…

— Нет. На автобусе.

Молчание. Потом мать говорит:

— Понимаешь, я бы очень хотела еще раз увидеть этого человека.

— Наверное, он не захочет.

— Не из-за денег, а ради него самого… А что касается денег, — она смеется, — столько я еще никогда не зарабатывала.

Обе смеются. Смех у них одинаковый, молодой.

Девочка смотрит туда, где стояла их мебель розового дерева, которую забрали ростовщики.

Она спрашивает, действительно ли на дверцах шкафов, что стояли в гостиной, были вырезаны кусты орешника и белки.

Она говорит: «Я уже не помню».

Мать рассматривает темные пятна на стенах, в тех местах, где стояла мебель. Она тоже ничего не помнит.

— По-моему, это были кувшинки, — говорит она, — Здесь на всем один и тот же рисунок: кувшинки и змеи. Какое счастье, что мы уезжаем отсюда налегке, без всякой мебели, без ничего.

— Когда мы все-таки уезжаем? — спрашивает девочка.

— Самое позднее дней через шесть, если только нас не задержит что-то непридвиденное, — Молчание. — Ведь я продала все наши кровати. Они были в очень хорошем состоянии. Вот о чем я буду жалеть, так это о кроватях… Во Франции кровати слишком мягкие… я плохо сплю во Франции. Ну что ж, тем хуже…

Молчание.

— Я ничего не беру с собой, — снова говорит мать. — И это такое облегчение… Мои чемоданы готовы. Мне остается только разобрать бумаги, письма вашего отца, твои тетради по-французскому. Да, как бы мне не забыть — талоны на покупку зимних вещей в «Самаритэн». Ты этого, конечно, не знаешь, но когда мы приедем во Францию, очень быстро наступит осень.