— А мне, Кармен? Я тоже люблю гуляш, — старый Маркус трогательно выматывал себя из шарфа и многочисленных шерстяных платков: очень простуды боялся; больше, чем темноты и смерти. — И чай с медом. — Трэвис содрогнулся.

— За поцелуй, — сказала Кармен; Маркус звонко чмокнул в щечку; они обожали свой мир — уютный и по полочкам; стеклянный дом, море и шахматы. Они все пообедали; потом Трэвис ушел в гостиную, накидал подушек на пол и включил себе мультики — канал для детей, только без звука; слов Трэвис не выносил; это еще хуже чая с медом; и так весь мир — ничего, кроме слов; хорошо, что море описать невозможно. Наступил вечер: в дом он входил полной грудью, как после грозы вдыхают озон, — всеми оттенками; немало художников мечтало об этом доме — один вид; Трэвис с Маркусом сели играть в шахматы; Кармен засобиралась домой.

— Трэвис, ночью будет буря? а то я тюльпаны на балкон выставила, — Трэвис вскинул на неё глаза, оторвался от партии на секунду. Столик был восемнадцатого века: настоящее черное дерево, золотой лак, ножки в виде львов с глазами из мелких рубинов; Янус Сибелиус увидел его в антикварной лавке в Испании; за стеклянными дверями бушевала коррида, а он вспомнил северные глаза своего сына и купил не торгуясь. Шахматы из черного дерева в тон и слоновой кости; Трэвис — черными, Маркус — белыми; порой до утра; Кармен приходила с пакетами, полными еды, готовить завтрак, а они всё еще сидели; бледные от рассвета; и дивилась: «Вот ты — два высших, а в шахматы ни бум-бум, — говорила она мужу, — какой же он идиот? Достоевский твой идиот». Муж не отрицал; истории о Трэвисе превратились в сказание и наказание. Над столиком висела розовая лампа: с улицы казалось — звезда; в комнате — роза, что пахнет морем; а лицо Трэвиса в её свете казалось перламутровым; тонкое и грубое одновременно; будто кто-то начал делать из мрамора и алебастра восхитительные черты и не закончил, умер, накидав только.

— Нет, — коротко ответил он и опять наклонился к шахматам, словно ушел в другую комнату.

— Спокойной ночи, Кармен, — крикнул Маркус, — привет мужу и детишкам!

— У меня внуки уже, — и дверь, впустившая ветер, соленый, будто из рыбной лавки пакет, закрылась за женщиной, не зазвенев; такое уж было стекло — не бьющееся, как молодые сердца.

…Играли Трэвис с Маркусом в этот раз до полуночи. Получив шах и мат, Маркус сказал: «ну всё, харэ, мыть руки и спать» — и посмотрел испуганно на мальчика: не обиделся ли тот; но Трэвис хотел спать — партия была скучной; что-то они всю неделю повторяются, одни и те же шаги, как заколдованные, причем что он, что Маркус; кризис жанра; хотелось полежать в белой, сугробистой постели и послушать, что там — море? Трэвис знал, что однажды придет время выбирать; пока он был не наследником, а гостем; это хорошо; Трэвис был еще не готов — умереть или убить. Маркус вырубил везде свет — а вдруг всё-таки гроза, — запер двери, проверил сигнализацию и тоже лег; но спать ему было страшно: хоть Трэвис и знал погоду наперед, — может, по птицам, может, по цвету моря, — но в шторм Черная скала дрожала, как крепостные ворота под бревнами; и казалось, что дом сейчас тоже обрушится; Маркус постоянно представлял себе апокалипсис и в ужасе брел на кухню пить валерьянку и пустырник; но сейчас он довольно быстро заснул; и ему снилось, как это всё происходит: дом звенел, и сыпалось стекло, и женский голос, молодой и красивый, рвущееся шелковое платье, кричал: «Трэвис! о нет!»; Маркус подскочил в ледяном поту и услышал мужской, очень знакомый голос, орущий сквозь море, как сквозь оркестр тенор свою партию: «Маркус, старый идиот, да проснись же! отопри нам дверь!» Маркус схватил фонарик, всегда лежавший рядом, а халат шерстяной накинуть забыл; собачья преданность; открыл, пытаясь разглядеть сквозь дождь:

— Хозяин, вы приехали? Простите меня, но ни телеграммы… Ничего не сказали, я не ждал…

— Знаю, Маркус, это ты прости меня, — Янус Сибелиус, отряхивая волосы, плечи, руки от соли и воды, вошел в дом, а за ним — кто-то еще, тонкий, четкий, как картонный в театре теней силуэт, в длинном, средневековом совсем плаще. Старик закрыл дверь за их спинами, рев моря затих так внезапно, будто пьяный кто-то уронил проигрыватель с бетховенской симфонией; человек в плаще снял капюшон — Маркус наступил сам себе на ногу: это была девушка, молодая и хорошенькая, как вишневое пирожное.

— Ну, здравствуй, Маркус, — Янус обнял старика, — ты в одной пижаме, простынешь.

Старик поежился, засуетился у рубильника; а сам всё оглядывался и оглядывался, как птенец, — такой чудесной девушки он не видел никогда; просто красивую, это да, — Кармен в молодости; он был влюблен в Кармен до боли в руках, лет десять, верил, надеялся на что-то, как в сериале мексиканском, пока у Кармен не родился первый внук; тогда Маркус понял, что умрет одиноким. И еще жена хозяина, от которой Трэвис, — нельзя её винить в том, что она бросила Трэвиса; ей жить с ним было бы не под силу; да и ему с ней — ненадежно. Она была похожа на мадонну: длинноногая, смуглая как-то не по-человечески — золотая; будто её покрыли краской; манекенщица — не профессия и не призвание. А эта девушка словно ребенок, которого нарядили в честь праздника во всё кисейное и белое, а он забыл и играет в луже, — живая, непридуманная; положила зефирную ладошку на стену, будто проверяет на прочность; и стекло мгновенно, покоряясь, запотело сердечком…

— Да, Маркус, познакомься, это Дагни — моя жена, — свет в прихожей включился, мягкий, зеленоватый, сразу превратив комнату в аквариум; Маркус охнул про себя: «жена»; после истории с рождением Трэвиса — ссора, расставание — не было слышно ни об одной женщине; но виду не подал — будто не знал ничего о любви и золотых рыбках.

— Очень приятно, барышня, — солидно, словно адвокат. Янус засмеялся, снимая перчатки и помогая Дагни с длинным, сверкающим от соли плащом; мантия принцессы, уехавшей из своего королевства на западе — виноград, огненные закаты, осень, полная листьев и костров, — в страну, полную снегов и горячего грога.

— Какая она тебе «барышня», болван? Она теперь мадам; и подай нам чаю в гостиную. А где Трэвис?

«Она знает о Трэвисе?» И вдруг Маркуса скрутило приступом старческого ясновидения; «это к несчастью; и с ним, и с ней — к несчастью, когда они познакомятся». Лучше б желудочные колики.

— Спит, — и тут же отпустило, словно таблетка подействовала.

Янус кивнул и повторил про чай. Прошел молча в гостиную. Дождь лил и лил за стеклами, словно рассказывал длинные истории, одну за другой: одна капля — одна история; честный бартер; шоколад на пиво; «Трэвис, — подумал мужчина; и обернулся на молодую женщину с волосами цвета осенней листвы, — и Дагни». Теперь, если прислушаться, за извечным шумом моря — как зла — можно было различить шелест трав без камней и полет над ними птиц — неведомых, белых, словно сшитых из бархата… Женщина из сказки — королевская дочь…

В год, когда родился Трэвис и ушла Пенелопа, узнав, что сын странный, он получил первую золотую статуэтку — за фильм об убийстве: красивая девушка шла домой, и её настиг человек, веривший, что он — дьявол; и дело расследует девушка-детектив; и при ней — парень-писатель, который пишет криминальный роман и собирает материал; и по ходу действия они влюбляются друг в друга; но ничего себе такого не позволяют; чудесные диалоги, смешные, острые; сплошное удовольствие; пока в конце девушка-детектив не оказывается жертвой маньяка; а маньяком — парень-писатель; такой нуар; и заключительный кадр — дождь ночной улицы, отливающий радугой огней, и красная туфелька с поломанным каблуком; фильм был прекрасен; успех — оглушительным; но Янус перестал верить в счастье. Пенелопа оказалась редкой сукой; а Трэвис рос не таким, как все; а Янус научился всё скрывать и быть одиноким. Он получал награды за каждую, чуть ли не настуканную пальцами по барной стойке мелодию, — и это было странно, как продать душу дьяволу пьяным, а потом думать, что же ты наобещал взамен; сидеть у белого рояля в темноте в дорогой гостинице незнакомого города и не знать, наказан ты — и за что, или, наоборот, благословлен — и на что… Сейчас Янусу было пятьдесят; но выглядел он на ранние тридцать; седые волосы и синие глаза — людям казалось, что он ослепительно красив; и ему порой тоже — в приемном зеркале, полном других гостей; Маркус принес чай, любимый хозяина: зеленый, китайский, с жасмином. Горький; без сахара; кроме как здесь, Янус больше нигде его не пил. «Ты не хочешь есть?» — спросил он у жены.