Я не раз пересматривал кое-какие свои принципы, но на внешнем моем поведении ни один пересмотр не сказался так сильно, как этот. Ко всему на свете я оставался беспристрастен, ничто меня не могло вывести из себя - святой, истинно святой. Как мне тогда казалось, я стал схож с этими южноамериканскими бабочками, которые защитить себя не могут, а поэтому начинают внешне подражать более многочисленным видам, среди которых живут: особенно льстило мне сходство с видом, известным под именем Даная, - эти бабочки издают отвратительный запах и на вкус непереносимы, отчего больших опасностей им не выпадает. Вот и я так же, по крайней мере когда выхожу на улицу, - там я должен делать вид, что такая же бабочка, как все прочие, хотя мне-то неведомо, что совсем другого я вида и, может, не настолько отталкивающего.

Итак, я продолжал заниматься юстицией - в порядке мимикрии; по настоянию Марвина начал ежедневно принимать дистилстинбэстрол; предстоящего мига смерти ждал спокойнее, чем прежде. В минуты душевной ясности вспоминал, не испытывая при этом волнения, кривую приклеенную улыбочку на лице той человеческой особи женского пола, которая вознамерилась меня убить. А к врачам все последующие тринадцать лет со своей простатой не обращался, хотя боли бывали часто. Вы слыхали про святых, которые у докторов пороги обивают?

- Глазам не верю! Глазам не верю! - приветствовал меня Марвин (в 1937 году), увидя, как я вхожу к нему в кабинет. - Желаем окончить дни в родных местах, а? Что это с тобой, Тоди, уж ты не рожать ли собрался?

- Посмотри-ка меня, Марв, - говорю, - обычный осмотр, хочу знать, как у меня со здоровьем.

- Надо думать, недвижимость приобретаешь, угадал? Да я напишу что надо, ты не думай, можно и приврать по такому случаю. А если хочешь, я тебя умертвлю безболезненно, о чем разговор.

- Недвижимость или другое что, тебя не касается. Давай выстукивай.

Но сначала мы выкурили по сигаре под марвиновские воспоминания, как славно нам жилось в Балтиморе. Когда он приступил к осмотру, я и говорю:

- Можешь просьбу мою исполнить, Марв?

- Давай сюда труп. И как же ты ее укокошил?

- Ты вот что: смотри как следует, - прошу его, - только ни слова мне не говори, что там найдешь неладное, и виду не подавай.

- Дурак ты, Тоди, хочешь, я вообще смотреть не буду? Позову Шерли, пусть она с тобой занимается.

- Да нет, ты просто записывай и ничего не говори, а заключение свое почтой пришлешь или в гостиницу ко мне закинешь. В общем, я не хочу ничего про себя знать, до завтра по крайней мере. Договорились?

- Тебе бы врачом самому стать, - говорит Марв и улыбается.

А потом давай меня и так и сяк крутить и обо всем меня информировать, рост мне измеряя, взвешивая, зрение -проверяя, слух, носоглотку, зубы. Раздеваюсь до пояса, он со стетоскопом подступает, пульс сфигмоманометром послушал, давление промерил, а по лицу его ничего понять нельзя, как я просил. Выстукивает грудь и со спины, нет ли чахотки, проверил, позвонки перещупал. Тут я снимаю брюки, бельишко тоже, а он по коленной чашечке постучал - как там с двигательной атаксией? - и в паху пощупал, не намечается ли грыжа, и насчет геморроя поинтересовался, а также плоскостопия, причем выражение у него такое - ни о чем не догадаешься.

- Кровь на анализ сдавать будешь? Мочу?

От анализа крови я отказался, а мочу - пожалуйста.

- Простата твоя не очень беспокоит? Опорожнять не забываешь?

- Никаких проблем, - говорю.

- Учинил ты нам тогда веселенькие хлопоты, помнишь? Думал, вырезать ее надо к чертовой матери, и никаких больше приступов. Но этот чокнутый Ходжес - помнишь его? Главным врачом тогда был - как раз тогда с О'Доннелом, хирургом, поругался, какие-то там у них политические разногласия, вот Ходжес и распорядился: ничего не резать. Идиот! Ногу надо ампутировать, так нет, он со своей терапией лезет, как будто от порошков его нога сама отвалится. Ну редкий кретин, скажу я тебе. - Марв черкнул несколько строк на своем бланке, сунул в конверт. - Вот тут, милый мой, вся твоя печальная история. Две-три пробы шприцом понадобятся, ты не против? Простату эту твою посмотреть хочу. А потом хоть до утра на танцы.

- Обойдемся, - говорю я, одеваясь.

- Не хочешь проб? А как же без них разобраться? Может, тогда хоть рентгеном попробуем, - правда, тебе дороже выйдет на несколько долларов.

- Значит, доставь мне пакет этот в любое время, только не сегодня, - говорю и потухшую сигару раскуриваю от марвиновской зажигалки. - Только очень прошу, Марв, никому про меня ни слова.

- Ладно, шут с тобой. - Марв провожал меня до дверей кабинета, приобняв за плечи. - Да мне бы и самому было стыдно в делах этих копаться. - Мы пожали друг другу руки. - Ты вот что, Тоди. В другой раз не тяни столько лет, почаще ко мне наведывайся. А насчет простаты - если беспокоить начнет, я ее вырежу. Только время не упусти, сразу обращайся.

Я улыбнулся и покачал головой.

- Ну что ты упираешься? Приходи в понедельник в госпиталь, сделаем рентген и сразу на стол - пустяковая штукенция, ручаюсь тебе.

- Подождем до понедельника, - говорю. - Только ты не очень-то настраивайся меня кромсать.

Попрощались мы, Марвин опять завалился на кушетку для осмотров - полдень, надо вздремнуть. Был он (раньше забывал сказать) полненький такой коротышка, лысеющий блондин, розовощекий, с крохотными красными пунктирами вен на щеках. Руки и ладони у него до того мясистые, что, кажется, кожа вот-вот лопнет, как на переваренных сосисках. Как бы хотелось написать, что руки эти, хоть с виду неловкие, становились проворными и умелыми, словно пальцы скрипача, едва Марвин натягивал хирургические перчатки. Такое чаще всего и пишут. Но что поделаешь, в хирургических перчатках руки его все равно выглядели довольно-таки неловкими, поскольку и мышцы у Марвина особой сноровкой не отличались, и мозги тоже, - одна цепочка. Видите ли, госпиталь Хопкинса - учреждение замечательное, только не все, кто там медицине обучался, замечательными врачами выходят, и, если уж совсем честно сказать, очень не хотелось бы, даже не возражай я против операции в принципе, чтобы старый мой приятель Марвин проверял на мне, всегда ли безупречен его скальпель, - тут я никаких гарантий не дам. Дружба дружбой, но на вещи надо объективно смотреть.

Нельзя нам двигаться дальше, пока не разберемся, что же это все-таки за улыбочка была, кривая, приклеенная улыбочка Бетти Джун. Я, понятно, пьян был и от боли чуть с ума не сошел, но все равно непростительно, что оскорбил я Бетти Джун смертельно, так что она убить меня была готова, как стало ясно, когда она с флакончиком на меня накинулась (кстати, хоть и пьян был, но почти уверен, что в том борделе на Калверт-стрит я с Бетти Джун встретился, ни с кем другим). Теперь-то понимаю: убить меня она хотела за хохот тот мой у себя в комнате наверху.

По-моему, вот как все это у нас вышло: узнает она в то утро, что Смитти Херрин, которому пятки была готова лизать, оказывается, уж давно с Моной Джонстон живет, которая с Генри-стрит, и что Мона подзалетела. В отчаянии Бетти Джун кидается ко мне с намерением - неосознанным, думаю, - расквитаться за то, что оказалась униженной, тем, что унизит меня, преподнеся мне свое тело, которое отныне станет неказистым хранилищем моей непорочности. Но в момент кульминации страсти я принимаюсь хохотать, да так, что становлюсь ни на что не годен, даже слезы, которые она, оскорбленная, льет, не могу осушить все по той же причине. Она решает, что я над ней смеюсь, что-то в ней нелепое обнаружив, хотя не так это, ну, скажем, не совсем так. А дальше что же делать? Мы оба со Смитти идем в армию, его убивают, она становится проституткой. Вообще-то ей не так уж трудно было бы и оправдываться: сначала патриотические порывы, затем - необходимость зарабатывать на жизнь "древнейшей профессией", - но в ушах у нее все не стихает и не стихает мой хохот, и каждый раз, когда она свой блядский халатик скидывает, принимая очередного клиента, хохот этот как напоминание, что есть смешное что-то и в ней самой, и в том, чем она занимается. Ну, остальное понятно: проходит семь лет, она уже, само собой, порабощена своим ремеслом и сопутствующими ему пороками, и тут в ее борделе появляюсь я, по ее представлениям вполне благополучный молодой человек, щеголеватый даже, - и, слова не говоря, выбираю ее среди других шлюх, а лишь потом, когда она массаж сделала, - что-то там бормочу в извинение за давний случай, за хохот этот мой злополучный.