Наши имели вагонетки, тачки и носилки, у саперов не было ни одной доски, ни одного гвоздя, ни одного топора. Красноармейцы забирали землю лопатой и так на лопате относили ее метров на 20. Однако политработники килограмм гвоздей все же достали и увешали деревья по сторонам трассы лозунгами с неизменными молитвами великому Сталину.

У этих саперов я и жил в соседней с Ильинским деревне и ничего не знал, что творится у наших на участке и в районе. Случайно от одного приехавшего из Дмитрова командира узнал, что наши уезжают куда-то на юг. А в тот день я как раз обнаружил невязку между реперами, переданными нам изыскательской партией Наркомата путей сообщения. Следовало бы немедленно об этом поднять дело, так как это грозило крупным скандалом, ведь при строительстве получилась бы на железнодорожном полотне ступенька высотой в 1 м 23 см.

Но раз наши уезжают, я решил удрать от саперов и на следующий день помчался в Ильинское. Там застал только Эйранова с женой и сыном Виктором, ожидавших машину. А все рабочие недавно ушли.

Я узнал, что наше Управление Полевого Строительства спешно перебрасывается из Дмитрова на возведение оборонительного рубежа к северу от Воронежа на берега Дона, что эшелон уже подан и вечером отправляется.

Что делать? Что делать? У саперов мой нивелир, но была от них расписка и письменное распоряжение Эйранова о его выдаче во временное пользование. Невязка размером 1,23 м! К черту невязку! Без меня разберутся. Ждать машину? А если она придет по этой ужасающей дороге только к вечеру? А если совсем не придет? Я не успею проститься с родителями. И я помчался в Дмитров пешком.

В штабе района встретил Итина. С истерическими воплями он набросился на меня. Оказывается, сегодня утром поехала в Задонск машина во главе с нашим главным инженером Карагодиным, с ним отправились топограф Некрасов, инженер техотдела Савозин и несколько снабженцев. Должен был ехать и я, за мной посылали, меня искали, а я как сквозь землю провалился. Эшелон подан, идет погрузка, вечером выезжают все, кроме Итина, который остается на генеральную передачу трассы саперным частям.

Я побежал к эшелону. Зеге приказал взять весь хозяйственный инвентарь — тачки, лопаты, топоры, вагонетки и прочее. Все это сейчас грузилось в спешке в товарные вагоны, чтобы ничего не оставить нашим сменщикам, хотя существовал приказ, чтобы именно все им передать.

Зеге стоял возле эшелона и распоряжался. Я подошел к нему. Увидев меня, он начал наливаться кровью. Не дожидаясь, когда он на меня набросится, я выпалил длинную оправдательную речь о том, что, живя у саперов, понятия не имел о нашей передислокации. Не знаю, поверил ли он мне, но махнул рукой и разрешил мне отлучиться на один час.

Я помчался к родителям. Забежал буквально на десять минут, перецеловался со всеми. С матерью расстался на три года, с отцом навсегда.

Взял я свой рюкзак и пошел к эшелону, который стоял на ветке позади перчаточной фабрики. Сестра Маша провожала меня. Часа два мы с ней ходили вдоль товарных вагонов и разговаривали. Тогда она была худенькая и красивая.

Несколько человек из эшелона ее заприметили. И потом меня спрашивали, даже сам Зеге спрашивал — с кем это я тогда разгуливал. Я отвечал, что с сестрой, но, кажется, не всех мой ответ удовлетворил.

Паровоз все не подавали, и Маша, распрощавшись со мной, ушла к своим маленьким детям.

Люди, два десятка лошадей и все наше оборудование — автомашины, бетономешалки, вагонетки, разная мелочь, вроде лопат и топоров — весьма тесно были втиснуты в полсотню товарных вагонов и платформ.

Начальником эшелона был назначен Эйранов. К нему в вагон я и влез. И тут к ужасу своему узнал, что меня забыли включить в списки на получение продуктов на дорогу и по району и по участку. А сухой паек уже был всем роздан. Тогда Эйранов распорядился выдать мне тройной паек хлеба и ничего другого.

Этот хлеб меня погубил, у меня начался понос, о котором я еще буду рассказывать достаточно красноречиво.

Только в два часа ночи мы тронулись в путь и весь следующий день и всю следующую ночь катались вокруг Москвы по Окружной дороге, пока не попали на Павелецкую.

Я проснулся утром. Поезд мчался по родной моей Тульской стороне. Впервые я попал в те места, где побывал немец, увидел черные обугленные развалины станционных построек, рощи, сведенные на завалы, взорванные мосты, зарастающие бурьяном окопы.

Тульская деревня всегда была бедна, туляки ходили в лаптях, жили в избах с соломенными крышами. Враг спалил убогие деревни. Женщины и дети в лохмотьях и босые копошились на пожарищах, из ржавых железных листов, из обугленных бревен, из камней, кирпичей и соломы кое-как мастерили себе жилье, копали землянки. Иные ковыряли лопатами землю, садили картошку. Ни лошадей, ни коров, ни овец, ни даже кур я не видел.

И среди уродства развалин, среди нищеты и голода цвели белые нетронутые красавицы яблони и вишни.

А поля… С детства у меня была привычка — куда бы я ни попадал, всегда с живым интересом наблюдал, прислушивался, присматривался, как живут люди, какие у них кони, стада, сады, какие дома, какие поля, хороший ли ожидается урожай.

А тут при взгляде на тульские поля той весны сердце мое сжималось от ужаса.

Не было полей. Желтой экземой сурепки, голубыми лишаями полыни, разными пестрыми цветами — ромашкой, васильками, осотом, лютиком покрылось истерзанное тело моей Родины. Птицы, мухи, бабочки летали. Все вокруг благоухало и пело на солнце. И тот год на тульской, да и не только на тульской, земле почти ничего не было засеяно, за исключением крохотных участков вокруг сгоревших деревень.

И это место благоухающих цветов было страшнее пожарищ.

Не останавливаясь, поезд промчался мимо города Богородицка, где я провел четыре года своего детства — всю Гражданскую войну и начало нэпа — с 1918 по 1922 год. Какой маленькой и уютной мне показалась кладбищенская церквушка, запрятанная среди ветел; туда родители водили меня молиться. Город сильно разросся за годы пятилеток, но дома стояли обугленные, развороченные; кирпичные остовы печей торчали среди куч мусора.

Дальше, дальше мчался поезд, почти нигде не останавливаясь. Вот город Ефремов, когда-то, видно, живописный, теперь весь разрушенный. Вот город Елец, менее разрушенный. А на полях все та же необозримая голубая полынь и желтая сурепка.

Через три станции от Ельца поезд остановился. Мы стали выгружаться. Наступил вечер. Опасаясь бомбежки, приказано было, не дожидаясь рассвета, трогаться в путь за 15 километров в город Задонск.

Положив свои вещи на подводу Эйранова, я пошел один вперед по шоссе. В моей жизни было несколько ночей, которых я никогда не забуду. Я встречал эти ночи один, и природа захватывала меня своим величием, подавляла все мои мысли и заботы. Я ни о чем не думал и только шел, вдыхая множество запахов цветочного царства. Было тепло, я шел в одной рубашке. Светила луна, едва освещая незасеянные поля. Ночные жуки и бабочки проносились мимо, а в черных придорожных кустах заливались десятки соловьев. Издали слышалось пение наших девчат, шедших сзади меня. Во время войны так редко мне удавалось остаться в одиночестве.