Они совершили еще круг, обойдя полдюжины аттракционов и увеселительных заведений, начиная от морских львов-счетоводов и кончая индийским предсказателем, и нигде им не нужно было платить.

– Видишь, – с гордостью сказал Керн, – хотя они и путают мое имя, но мы везде имеем свободный вход. Это – высшая форма популярности.

– А на большое колесо нас тоже пустят бесплатно? – спросила Рут.

– Конечно. Как артистов директора Поцлоха. Даже с особыми почестями. Ну, пошли прямо туда!

– Сервус, Шани! – приветствовал его мужчина у кассы. – С невестой?

Керн покраснел, кивнул и не отважился взглянуть на Рут.

Мужчина взял из стопки, которая лежала перед ним, две пестрых почтовых открытки с изображением большого колеса на фоне Вены.

– На память, фрейлейн.

– Благодарю вас!

Они залезли в вагончик и сели у окна.

– Ты прости меня за невесту, – произнес Керн. – Иначе мне пришлось бы ему слишком долго объяснять.

– Зато нам оказаны особые почести: эти почтовые открытки. Только мы оба не знаем, кому их послать.

– Да, – ответил Керн. – Те, кого я знаю, не имеют адреса.

Кабинка медленно ползла вверх, и под ними раскрывалась постепенно, словно огромный веер, Вена. Сначала – Пратер со светлыми полосками освещенных аллей, которые, словно сдвоенные нити, повисли на темных верхушках деревьев; затем, будто огромное украшение из изумрудов и рубинов, – пестрый блеск балаганов и наконец залитый огнями, необъятно большой – весь город, за которым курились узкие темные ленточки заводских дымов.

Кабинка медленно и плавно поднималась все выше и выше по дуге, а затем скользнула влево, – и им вдруг показалось, что они сидят в бесшумном самолете, а под ними медленно продолжает вращаться земля, и они уже не принадлежат ей; что они летят в каком-то призрачном самолете, для которого нигде не существует посадочной площадки, и под крылом проплывают тысячи родин, тысячи освещенных домов и комнат, и везде, до самого горизонта – вечерние огоньки, лампы, квартиры и скрывающие их крыши; все это и звало и манило, но ничто не принадлежало им. Они парили в темноте бездомности. И безотрадная свеча тоски – единственное, что они могли зажечь сами.

Окна вагона, в котором они жили, были распахнуты настежь. Было душно и очень тихо. Лила постелила на кровати пестрое одеяло, а на ложе Керна – старую бархатную занавеску из тира. В окне качались два лампиона.

– Венецианская ночь современных кочевников, – произнес Штайнер. – Вы были в маленьком концлагере?

– Что ты имеешь в виду?

– «Царство призраков».

– Да, были.

Штайнер рассмеялся.

– Бункера, подземелья, цепи, кровь и слезы – «Царство призраков» внезапно стало современным, правда, маленькая Рут? – Он встал. – Выпьем по рюмке водки?

Он взял со стола бутылку.

– Может, и вам рюмку, Рут?

– Да, большую.

– А ты, Керн?

– Двойную.

– А вы прогрессируете, дети! – сказал Штайнер.

– Я пью только потому, что радуюсь жизни, – объяснил Керн.

– Налей и мне рюмку, – попросила Лила, входя в комнату и держа в руках противень, полный румяных пирогов.

Штайнер наполнил рюмки. Затем он поднял свою и усмехнулся.

– Да здравствует депрессия – оборотная сторона радости!

Лила поставила противень и достала фаянсовую миску с огурцами и тарелку с черным русским хлебом. Затем взяла рюмку и медленно выпила. Свет лампионов поблескивал в прозрачной жидкости, и казалось, что она пьет из розового алмаза.

– Ты мне дашь еще рюмку? – спросила она Штайнера.

– Сколько хочешь, меланхоличное дитя степей. А вы, Рут, будете еще?

– Да, я выпью.

– Налей и мне, – сказал Керн, – Мне прибавили жалованье.

Они выпили, а затем принялись за пироги с капустой и мясом. После еды Штайнер присел на кровати и закурил. Рут и Керн уселись на пол. Лила сновала туда-сюда, убирала со стола. На стенах вагона мелькала ее огромная тень.

– Спой что-нибудь, Лила, – сказал Штайнер.

Она кивнула и сняла со стены гитару. Она запела, и ее голос – хриплый, когда она говорила, – стал чистым и глубоким. Она сидела в полутьме. Ее лицо, обычно неподвижное, оживилось, а глаза загорелись диким, тоскливым блеском. Она пела русские песни и старые колыбельные песни цыган. Через некоторое время она замолчала и взглянула на Штайнера. Свет отражался в ее глазах.

– Спой еще, – попросил Штайнер.

Она кивнула и взяла на гитаре несколько аккордов. Затем начала напевать простые, незатейливые мелодии, из которых порой вылетали слова, словно птицы из темноты далеких степей; песни странствий и минутного отдыха в шатрах, – и всем показалось, что в беспокойном свете лампионов и вагон превратился в шатер, который они разбили на ночь, а завтра им предстоит двинуться дальше, дальше…

Рут сидела перед Керном, опираясь плечами о его колени. Она откинула голову назад, в его руки. И ее тепло вливалось в его кровь и делало его беспомощным. Его мучила неизвестность. Что-то неясное было скрыто и в нем, и вне его: в глубоком страстном голосе Лилы и в дыхании ночи, в спутанном беге его мыслей и в сверкающем потоке, который подхватил его и куда-то нес.

Керн и Рут вышли из вагона. На улице было тихо. Павильончики укрыли серым брезентом. Шум затих, и над суматохой и криками, над звуками выстрелов и пронзительными возгласами с аттракционов снова безмолвно встал лес и похоронил под собой незатейливое веселье балаганов.

– Ты уже хочешь идти домой? – спросил Керн.

– Не знаю. Нет, не хочу.

– Тогда давай побудем здесь еще. Пройдемся немного. Я бы хотел, чтобы завтрашний день никогда не наступил.

– Да. Вместе с новым днем всегда приходят страх и неуверенность. А здесь сейчас чудесно.

Они шли по темному перелеску. Кроны деревьев безмолвно висели над ними.

– Может быть, только мы сейчас и не спим…

– Кто знает… Полицейские всегда очень долго не спят.

– Здесь нет полицейских. Нет. Здесь – лес. И как хорошо гулять вот так… Даже шагов не слышно.

– Да, не слышно ничего…

– Нет, тебя я слышу. Но, может, это тоже я. Я больше не могу без тебя.

Они шли все дальше и дальше. Было так тихо, что казалось, будто сама тишина что-то шепчет, приостановив дыхание, и ждет чего-то чудовищно чужого…

– Дай мне руку, – сказал Керн. – Я Роюсь, что вдруг потеряю тебя.

Рут прижалась к нему. Он почувствовал ее волосы у своего лица.

– Рут, я знаю, что все это – лишь немного тепла в бесконечном бегстве и пустоте, но для нас это – больше, важнее…