Ошибкой немецкого командования было то, что оно идентифицировало бездарность советского военного руководства с простыми красноармейцами, «Иванами», как их презрительно называли немцы. Солдаты вермахта вскоре обнаружили, что даже в окружении и в условиях подавляющего превосходства противника советские солдаты продолжали самоотверженно сражаться. В подобных условиях большая часть западных армий уже давно бы сдалась. Может быть, поначалу примеров такой стойкости было не так много, но это можно объяснить паникой и дезорганизацией, смятением и общей неразберихой — вины простых солдат здесь не было никакой.

Зато немецкие солдаты чувствовали свое превосходство над противником. В большинстве своем они гордились тем, что участвуют в «крестовом походе против коммунистов и евреев». Один из ветеранов Восточного фронта, князь Донна из 60-й моторизованной дивизии, через много лет после войны перечитывая свои дневники, поражался собственному бессердечию. Он говорил: «Сейчас невозможно понять, как я без единого слова протеста дал заразить себя охватившей нас манией величия. Но все мы в те дни ощущали себя составными частями грандиозной военной машины, которая безостановочно катилась на восток, на большевиков».

В начальный период войны германская армия достигла ошеломляющих успехов. Английский историк Дэвид Глэнтц писал, что не фактор внезапности сам по себе был причиной катастрофических неудач Красной армии, но внезапность институционная — именно она лежала в основе катастрофических советских поражений 1941 г. Красная армия находилась в состоянии трансформации, реорганизации; менялась ее организационная структура, командование, оснащение, дислокация и оборонительные планы. Если бы Гитлер совершил нападение за четыре года до 1941 г. или даже год спустя, то мощи Красной армии хватило бы для того, чтобы остановить вермахт.

С другой стороны, советская военная доктрина уже в начале своего формирования предусматривала переход Красной армии в решительное наступление и оказание помощи революционным движениям в других странах. Это обстоятельство и позволило спекулянтам всякого рода утверждать, что гитлеровская агрессия имела превентивный характер. В конечном счете такую точку зрения легко свести к оправданию гекатомб сталинизма подготовкой СССР к войне с Гитлером.

Сами нацисты использовали в пропагандистских целях массовые убийства, учиненные чекистами во Львове в самом начале войны. Как указывал Иоахим Гофман (первым из историков подхвативший тезис о превентивной войне), именно эти убийства были причиной превращения войны на Восточном фронте в «войну на уничтожение» (Vernichtungskrieg). Однако истинным автором «теории превентивной войны» является не Гофман и не Виктор Резун (В. Суворов), а Геббельс, который 1 октября 1941 г. писал: «Если бы фюрер в самый последний момент не отдал приказ об упреждающем ударе по Советам, то большевистские орды затопили бы Европу, грабя и уничтожая все на своем пути. Это означало бы конец европейской цивилизации».

Стержневая идея Гофмана — это то, что Советский Союз, так же, как и Германия, вел войну на уничтожение. Война эта была основана на ненависти к целому народу и соответствовала характеру тоталитарной идеологии как с одной, так и с другой стороны. Но советская сторона была вынуждена действовать таким образом, о чем Сталин и объявил в речи от 6 ноября 1941 г. Он сказал, что если оккупанты хотят вести войну на уничтожение против народов СССР, они получат такую же войну и против них самих. Но вермахт был грозной силой, поэтому почти все операции советских стратегов в 1941–1945 гг. выглядели истреблением собственного народа и издевательством над военным искусством. Об этом неопровержимо свидетельствует соотношение потерь: 2,8 миллиона немецких солдат и 19,5 миллиона советских. Столь же убийственной была и тактика: ни в коем случае не принимать генерального сражения — отступать по огромным территориям страны, сжигая за собой все, что можно (по выражению одного из западных историков — «спасать страну путем ее уничтожения»).

Благодаря тезису о «превентивной войне», воспроизведенному автором «Ледокола» В. Суворовым и И. Гофманом, Гитлера можно было представить гуманистом, стремившимся избавить человечество от беды большевизма. Это, конечно, чепуха: Гитлер исходил из собственной геополитики, и не будь пресловутой советской наступательной доктрины или зверств чекистов во Львове, Виннице или еще где-нибудь, он придумал бы что-нибудь другое для оправдания своих действий; что именно — не имело никакого значения… Нацистам еще повезло: чекисты оставили массу следов. Обер-лейтенант вермахта Гетц Дорнбах, воевавший на Восточном фронте, вспоминал, что о преступлениях сталинского режима немецкие солдаты знали не только от геббельсовской пропаганды, — они часто сами сталкивались со свидетелями и свидетельствами этих преступлений и были в ужасе от жестокости НКВД.

Клаузевиц, участник Отечественной войны 1812 г., писал, что Россия может быть завоевана только при помощи самих русских. В этой связи американский историк Алберт Ситон указывал, что нацисты в 1941 г. имели уникальный шанс представить свой восточный поход как освободительную войну против преступного террористического большевистского режима. Но как раз это не входило в планы Гитлера: он хотел, чтобы победа на Востоке была достигнута исключительно военными средствами. Ситон передает содержание беседы, состоявшейся в мае 1941 г., когда начальник отдела абвера «Иностранные армии. Восток» полковник Кинцель собрал бывших русских офицеров царской армии из среды белой эмиграции, чтобы обсудить вопрос об обеспечении вермахта переводчиками с русского. Интересно, что один из русских генералов потребовал за свои услуги такую же оплату, как у немецких генералов его ранга. Эмигранты настойчиво советовали Кинцелю поднять вопрос о том, чтобы немецким войскам было дано распоряжение вести себя по отношению к местному населению в СССР подчеркнуто корректно: это составило бы контраст с поведением представителей большевистской власти и многих привлекло бы на сторону немцев. Что касается комиссаров, то, к удивлению полковника Кинцеля, эмигранты также советовали относиться к ним уважительно, поскольку большинство из них обладает в войсках куда более сильным влиянием, чем запуганные сталинскими чистками командиры. По словам эмигрантов, большинство комиссаров перешли к большевикам из карьерных соображений: это наиболее энергичные и целеустремленные люди, стремившиеся устроиться в жизни. При соответствующих условиях именно они помогут настроить советских солдат против Сталина и его руководства. На самом деле, советское общество не забыло сталинских репрессий и не оправилось от потрясений массовой коллективизации начала 30-х гг. (Фактически советское общество пребывало в морально-политическом кризисе; можно сказать, что война и зверства немецких оккупантов стали причиной сплочения народа и мобилизации советского общества.) Кинцель аккуратно записал эти пожелания, но предпринимать ничего не стал; он знал, что «приказ о комиссарах» уже утвержден. Иными словами, в большинстве случаев в тоталитарной машинерии преобладали политические решения. Советские «герои» Катыни со шпалами и кубарями на воротниках гимнастерок по своему цинизму не уступали немецким «героям» Бабьего Яра, облаченным в эсэсовские мундиры с рунами. А ведь именно по этим «героям» немцы зачастую судили о русских, а русские — о немцах. Подлинными преступниками были руководители Третьего Рейха и Советского Союза, отдававшие жестокие приказы, а миллионы людей сделались вольными или невольными соучастниками и жертвами преступлений.