– Люблю, как ты это делаешь.

– Что делаю?

– Бьешься за то, что любишь.

* * *

Но за нее он биться не мог.

Или не мог так, как хотелось ей.

Будем справедливы, Эбби Данбар не желала ему зла, но время расширялось, а счастливые моменты становились все короче, и с каждым днем становилось все яснее, что их жизни двинулись разными дорогами. Сказать точнее, Эбби менялась, а Майкл оставался прежним. В ней не было никакой враждебности или злобы. Просто стало скользко цепляться за край.

Потом Майкл часто вспоминал их походы в кино. Думал о мгновениях, когда весь пятничный вечерний кинозал хохотал, и он сам хохотал, а Эбби невозмутимо смотрела на экран. А потом, когда вся рать зрителей застывала в гробовом молчании, Эбби вдруг улыбалась чему-то тайному, касавшемуся лишь ее и фильма. Если бы только он умел смеяться вместе с ней, может, у них бы все наладилось…

Но тут он обрывал себя.

Это смехотворно.

Кино и пластиковый попкорн – как они могут спасти от катастрофы? Это была скорее подборка: лучшие хиты двоих, прошедших вместе, сколько они смогли, в которой звучат последние ноты.

Иногда к ней приходили друзья с работы.

У них были чистые ногти.

Как у женщин, так и у мужчин.

Совсем не похоже на то, что на стройке.

А еще Майкл много писал в гараже, так что у него руки бывали то запыленными, то запятнанными краской. Он пил кофе из кофейника, они – из кофе-машин.

Что до Эбби, то она стриглась все короче, улыбалась, как на службе, и в конце концов у нее хватило смелости уйти. Она могла тронуть его за локоть, будто много лет назад, с ехидной шуткой или с каким-то замечанием. Или, пошутив, улыбнуться и подмигнуть ему – но с каждым разом все менее убедительно. Он отлично знал, что вечером они окажутся на разных территориях кровати.

– Доброй ночи.

– Люблю тебя.

– И я.

Зачастую после этого он поднимался.

Шел в гараж и писал, но руки у него были дьявольски тяжелыми, как будто обмазаны слоем цемента. А случалось, он брал «Каменотеса» и читал несколько страниц, будто лекарство по рецепту: с каждым словом боль утихала. Он читал и писал до рези в глазах, пока истина не становилась рядом, а потом опускалась на него.

Оставались он и Буонаротти.

Один художник в комнате.

Может, если бы они спорили.

Может, этого и не хватало.

Какой-то неустойчивости.

Или просто выяснения.

Нет, был простой и непреложный факт: жизнь повела Эбби Данбар какой-то новой дорогой, а мальчик, которого она когда-то любила, остался позади. Раньше он писал ее, и она любила его за это, теперь это казалось единственной связующей нитью. Он мог изобразить ее смеющейся за мытьем посуды. Или стоящей на берегу моря, с серферами за спиной, скатившимися с волны. Они были, как прежде, хороши и выразительны, эти полотна, но если когда-то в них была только любовь, то теперь – любовь и тоска. В них была ностальгия: любовь и утрата.

Потом настал день, когда она остановилась на полуфразе.

– Какой стыд, – прошептала она.

Пригородная полутишина.

– Это же такой стыд.

– Что?

Как все чаще случалось, Майкл не хотел знать ответ и повернулся к нему спиной. Стоя у кухонной раковины.

Она сказала:

– Я думаю, что, может, мой образ на картинах ты любил больше, чем… ты писал меня красивее, чем я есть.

Сияло солнце.

– Не говори так.

Он умер прямо там же, это он точно знал.

Вода была серой, будто под тучами.

– Не говори так, не надо.

* * *

О том, что все кончено, она сообщила ему в гараже.

Он стоял с кистью в руке.

У нее упакованы сумки.

Картины пусть он оставит себе.

Его бесполезные вопросы она встретила виноватым лицом… Почему? Появился ли у нее другой? Разве церковь, город и вообще всё ничего не значат?

Но даже в миг, когда ярость должна была возобладать над разумом, лишь со стропил свисали нити печали. Они дышали и качались, будто паутина, такие непрочные и в конечном счете невесомые.

Из-за его спины на происходящее смотрела вся галерея Эбби.

Эбби смеется, Эбби танцует, Эбби отпускает его. Ест и пьет и, голая, раскидывается на кровати; а в это время женщина, стоявшая перед ним – не написанная, живая, – объяснялась. Он ни словом, ни делом ничего не может изменить. Всего минута извинений. За всё.

Его предпоследняя мольба – вопрос:

– Он тебя ждет на улице?

Эбби прикрыла глаза.

А последняя, словно рефлекс, такая.

На табурете рядом с мольбертом лежал «Каменотес», открытыми страницами вниз, Майкл потянулся за ним, подал ей, и по какой-то необъяснимой причине Эбби взяла. Может быть, только для того, чтобы мальчик с девочкой приехали за этой книгой через много лет… Они будут ею владеть, и читать, и постоянно упоминать ее, лежа на матрасе посреди заброшенного стадиона, в целом городе заброшенных стадионов – и исток всего этого был здесь.

Она взяла книгу.

Книга у нее в руке.

Эбби поцеловала пальцы и приложила их к обложке, и она была так грустна и как-то по-особому любезна, унесла книгу с собой, а дверь за ней громко захлопнулась.

А Майкл?

Из гаража он услышал звук двигателя. Значит, другой.

Он осел на испятнанный красками табурет и сказал «нет» девушке вокруг него, а звук двигателя сначала усилился, потом пошел на убыль, потом стих совсем.

Шли минуты, а он молча сидел, дрожал, потом все так же без звука принялся плакать. Он ронял редкие безмолвные слезы в уплывающие лица ближних картин – но потом, ослабев, лег, свернулся по-собачьи на полу. А Эбби Данбар, которая больше не была Эбби Данбар, оберегала его, всю ночь, во всем множестве своих образов.

В следующие четыре-пять дней у них наладился быт. Эдакое осмотрительное партнерство, может быть, похоже на двух боксеров в начальных раундах. Ни один не хотел слишком рисковать, опасаясь получить нокаут. Майкл осторожничал особенно. Ему не хотелось опять нарваться на какое-нибудь «я не из-за тебя». Это никому из них не пошло бы на пользу – ну, ему точно.

В субботу, когда Клэй сильнее всего скучал по дому, они отправились по реке вниз, а не вверх, и время от времени его подмывало заговорить.

Сначала о простых вещах.