— Если бы не писали романов, дорогой папенька, мы стали бы переживать их в жизни. Лучше уж читать книги... В наше время меньше любовных приключений, чем в царствование двух Людовиков: Четырнадцатого и Пятнадцатого, когда издавалось гораздо меньше романов. К тому же, если вы читали эти письма, то должны были заметить, что я нашла для вас чудесного зятя, душу самую чистую, честность самую неподкупную, он будет для вас почтительнейшим сыном; и вы не могли не почувствовать, что мы любим друг друга по меньшей мере так же, как некогда любили вы и маменька. Хорошо, я допускаю, что не все здесь произошло согласно правилам этикета. Если хотите, я совершила ошибку...

— Я прочел ваши письма, — повторил отец, перебивая дочь, — и знаю, как оправдал он в твоих глазах поступок, на который могла бы решиться только женщина, уже изведавшая жизнь и охваченная страстью. Но для двадцатилетней девушки это чудовищная ошибка.

— Ошибка в глазах буржуа, чопорных Гобенхеймов, которые каждый свой шаг вымеряют по линейке. Не будем выходить за пределы мира искусства и поэзии, папенька... У нас, девушек, два пути: либо всевозможными уловками дать понять мужчине, что мы его любим, либо же открыто признаться ему. Разве последний путь не лучше, не благороднее? Нас, французских девушек, родители доставляют жениху по контракту, словно товар, «по истечении трех месяцев», а иногда в конце «текущего месяца», как это было с дочерью Вилькена; но в Англии, в Швейцарии, в Германии вступают в брак приблизительно по моей системе. Что вы скажете на это? Ведь я тоже немного немка?

— Какое ты еще дитя! — воскликнул полковник, вглядываясь в лицо дочери. — Превосходство Франции заключается в ее здравом смысле, в той логике, к которой приучает наш ум прекрасный французский язык. Франция — это мировой разум. Англия и Германия романтичны, когда дело касается этой стороны их быта, но и там знатные семьи подчиняются нашим законам. Вы, стало быть, никогда не захотите понять, что родители хорошо знают жизнь, что они несут ответственность за ваши души, за ваше счастье и помогают вам избежать подводных камней, встречающихся в обществе! Боже мой, — продолжал он, — их это ошибка или наша? Нужно ли держать детей в ежовых рукавицах? Неужели мы должны быть наказаны за нашу привязанность, за то, что печемся только о счастье детей и на горе себе принимаем его так близко к сердцу?!

При этом торжественном возгласе, в котором слышались слезы, Модеста украдкой бросила взгляд на отца.

— Папенька, милый папенька, можно ли ставить в вину девушке, сердце которой свободно, если она избирает мужем человека не только обаятельного, но и гениального, благородного, с прекрасным положением... Дворянина... чуткого, отзывчивого, как и она сама, — сказала Модеста.

— Ты его любишь? — спросил отец.

— Отец, — сказала она, прильнув головкой к груди полковника, — если вы не хотите видеть меня мертвой...

— Довольно, — сказал старый солдат, — я вижу, твоя любовь непоколебима.

— Непоколебима.

— Ничто не заставит тебя изменить своих чувств?

— Ничто на свете!

— Ты не допускаешь никаких случайностей, никакой измены, — продолжал старый солдат, — ты будешь любить его, несмотря ни на что, за его личное обаяние, и окажись он вторым д'Этурни, ты и тогда продолжала бы его любить?

— Ах, папенька, вы не знаете своей дочери! Могу ли я полюбить человека без принципов, без чести, без стыда и совести, какого-нибудь негодяя, достойного виселицы!

— А что, если ты была обманута?

— Кем? Этим милым, чистосердечным юношей с таким задумчивым и даже грустным лицом! Вы смеетесь надо мной, папенька, или же вы его не видели.

— К счастью, твоя любовь не так уж безрассудна, как ты это говоришь. Я указал тебе на некоторые обстоятельства, способные внести разлад в твою поэму. Понимаешь ли ты теперь, что иногда и отцы могут на что-нибудь пригодиться?

— Вы хотите дать урок непокорной дочери, папенька? Все это положительно напоминает Беркена[79].

— Ты заблуждаешься, бедное дитя, — строго заметил отец, — не я даю тебе урок, я тут ни при чем, я хочу только смягчить силу удара...

— Довольно, отец, не играйте моей жизнью, — прошептала Модеста, бледнея.

— Мужайся, дочка, собери все свои силы. Ты сама играла с жизнью, а жизнь посмеялась над тобой.

Модеста смотрела на отца, ничего не понимая.

— Послушай, а что, если юноша, любимый тобой, тот самый, которого ты видела в гаврской церкви четыре дня тому назад, оказался бы негодяем?

— Не может быть! — воскликнула она. — Эти черные кудри, это бледное, благородное, поэтическое лицо...

— Все это обман, — сказал полковник, прерывая дочь, — он не больше похож на Каналиса, чем я на того рыбака, который поднимает сейчас парус, чтобы плыть в море.

— Знаете ли вы, что вы убиваете во мне? — с трудом проговорила Модеста.

— Успокойся, дитя мое, если случаю было угодно наказать тебя при помощи твоей же ошибки, то зло еще поправимо. Юноша, которого ты видела в церкви, которому ты отдала свое сердце, обмениваясь с ним письмами, честный человек. Он пришел ко мне и признался во всем. Он тебя любит, и я бы не отверг его как зятя.

— Но если он не Каналис, то кто же он? — спросила Модеста упавшим голосом.

— Секретарь Каналиса! Его зовут Эрнест де Лабриер. Он не знатного происхождения, он самый обыкновенный человек с трезвыми понятиями и нравственными устоями; такие люди по душе родителям. Впрочем, не все ли равно? Ты его видела, ты его избрала, и ничто не может изменить твоих чувств, — ведь тебе знакома его душа: она столь же прекрасна, как и его наружность.

Графа де Лабасти прервал тихий стон Модесты. Несчастная девушка побледнела и застыла, словно мертвая, устремив на море неподвижный взгляд; как пистолетный выстрел, поразили ее слова: «Он самый обыкновенный человек с трезвыми понятиями и нравственными устоями; такие люди по душе родителям».

— Обманута... — проговорила она наконец.

— Как и твоя бедная сестра, но не так ужасно.

— Пойдем домой, — сказала она, поднимаясь с пригорка, на котором они сидели. — Отец, клянусь перед богом, что в деле моего замужества я выполню твою волю, какова бы она ни была.

— Так, значит, ты его больше не любишь? — спросил насмешливо г-н Миньон.

— Я любила правдивого человека, с чистым, не запятнанным ложью челом, безукоризненно честного, как и вы, отец, неспособного рядиться, словно актер, и присваивать себе славу, принадлежащую другому.

— Ты говорила, будто ничто не может изменить твоих чувств? — иронически заметил полковник.

— Ах, не смейтесь надо мной, — с мольбой проговорила она, прижав к груди руки и глядя на отца тоскливым взглядом, — вы не знаете, как больно ранят такие шутки сердце, они убивают все, что мне бесконечно дорого.