– Но почему же ты просто не вылетел обратно из бутылки? Ведь Соломон не запечатал эту бутылку своей печатью…

– Я уже научил ее тогда нескольким затворяющим заклятьям – просто так, для развлечения. Для своего и для ее удовольствия – мне было приятно оказываться в ее власти, а ей было приятно ощущать свою власть надо мной. Есть люди, которые играют в такие игры с помощью наручников и веревок. Подобное пребывание в бутылке имеет определенное сходство – причем по нескольким параметрам – с плотской любовью к женщине: оно тоже причиняет некую боль, которая порой неотличима от наслаждения. Мы, джинны, не можем умереть, но, когда я становился бесконечно малым и проскальзывал в горлышко флакона, кувшина или бутылки, я испытывал внутреннюю дрожь от осознания того, что могу вот-вот исчезнуть совсем, – так люди порой говорят, что умирают, достигнув высшего блаженства в любви. Стать ничем в ее бутылке и влить в эту женщину свое семя – в чем-то для меня это было одно и то же. И я научил ее магическим заклятьям, словно заключая некое пари с самим собой, словно играя с Судьбой. В «русскую рулетку» играя, – добавил джинн, кажется извлекший эти неведомые ему слова прямо из воздуха. – Итак, я оказался внутри, а она снаружи, и она совершенно забыла обо мне, – заключил он свой рассказ.

– Ну а теперь, – сказал джинн, – когда я рассказал тебе все истории моих заключений в различные сосуды, ты тоже должна рассказать мне о своей жизни.

– Я преподаватель. В университете. Была замужем, а теперь свободна. Путешествую по миру на самолетах и рассказываю о том, как нужно рассказывать сказки и истории.

– Ну так расскажи мне свою историю.

Тут доктора Перхольт охватило нечто вроде паники. Ей казалось, что никакой «своей истории» у нее нет, во всяком случае такой, которая могла бы заинтересовать это горячее существо с пронзительным взглядом и беспокойным умом. Не могла же она рассказать ему всю историю западного мира, начиная с того дня, когда Зефир по ошибке пожелала забыть о нем, оставив его в бутылке из стекла «соловьиный глаз», а без этого «ожерелья сказок» вряд ли он поймет ее.

Он положил свою огромную ручищу на прикрытое махровым халатом плечо Джиллиан. Даже сквозь халат она ощущала, какая у него горячая и сухая рука.

– Расскажи мне что хочешь, – сказал он.

И она неожиданно для себя начала рассказывать джинну о том, как когда-то училась в частной школе-интернате в Камберленде, где было полным-полно девчонок и от их гогота и ссор некуда было спрятаться. Возможно, она рассказывала это потому, что видела перед собой Зефир на женской половине купеческого дома в Смирне 1850 года. Она рассказывала ему, как ужасны спальни, наполненные сонным дыханием множества других людей. Я от природы отшельница и люблю одиночество, говорила доктор Перхольт джинну. Именно тогда, в этой школе, она написала втайне ото всех свою первую книгу. Это была книга о молодом человеке по имени Джулиан, который скрывался, переодевшись девушкой и назвавшись именем Джулианна, примерно в таком же интернате. Скрывался он то ли от убийцы, то ли от похитителя – это она уже с трудом могла припомнить, так много прошло времени. На мгновение она смолкла, но джинн тут же проявил нетерпение. А не имела ли она склонности к женскому полу в те времена? Нет, сказала доктор Перхольт, она считает, что написала эту историю из-за окружавшей ее пустоты, из желания вообразить какого-нибудь мальчика, мужчину, кого-то иного, чем она сама и все эти девчонки. «А что там, в этой истории, было дальше? – спросил джинн. – Неужели ты не могла подыскать себе настоящего мальчика или мужчину? И как ты вообще решила этот вопрос?» – «Нет, не могла, – призналась доктор Перхольт. – Да и история эта потом показалась мне такой глупой, особенно в письменном виде. Я напичкала ее всякими деталями, очень реалистическими – какое у него белье, какие проблемы с физкультурой, – но чем больше реализма я пыталась впихнуть в то, что на самом деле было воплем неосуществленного желания – желания самого обычного, – тем более глупой становилась моя история. Ее бы следовало назвать фарсом или басней, как я теперь понимаю, а тогда я писала о трагической страсти, да, это была настоящая трагедия, круто замешенная на правдоподобии. Я сожгла свое произведение в школьной печи. У меня просто не хватило воображения. Я совершенно запуталась в том, где реализм, а где реальность, и в том, что со мной происходило на самом деле, – а на самом деле мне страшно хотелось не быть в этой школе, в этом месте. И вот у меня не хватило воображения. Правда, наверное, именно потому, что этот Джулиан-Джулианна оказался такой нелепой, смехотворной фигурой, я стала исследовательницей повествовательных жанров, а не создательницей художественной прозы. Я честно пыталась вызвать его в этот мир, оживить – у него были длинные черные волосы, а тогда все англичане носили короткие стрижки, – но он решительно не желал появляться здесь, он отсутствовал или почти отсутствовал в моей жизни. Нет, не совсем так. Иногда он все-таки появлялся – в виде некоего духа, что ли. Ты меня понимаешь?»

– Не до конца, – сказал джинн. – Он тоже был некоей эманацией, вроде того Беккера, которого ты так и не позволила подарить тебе?

– Да, но только эманацией отсутствия. – Она помолчала. – Еще до него у меня был один мальчик, который был настоящим…

– Твой первый возлюбленный?

– Нет. Нет. Он был настоящий, но не во плоти. Золотисто-смуглый, он ходил со мною рядом повсюду, куда бы я ни пошла. Он сидел со мною за столом, лежал подле меня в постели, пел со мною вместе, проникал в мои сновидения. Он исчезал, когда у меня бывали головные боли или я просто плохо себя чувствовала, но всегда появлялся, когда я задыхалась от приступов астмы. Его имя было Тадзё, не знаю уж, откуда я это взяла; да нет, он просто явился однажды вместе с этим именем, а я подняла глаза и увидела его. Он рассказывал мне всякие истории. На языке, который знали только мы двое. Один раз я нашла стихотворение, в котором говорилось, что это значит – жить в его обществе. Я не думала, что такое еще кому-то знакомо.

– Мне известно о таких существах, – сказал джинн. – У Зефир тоже был один из них. По ее словам, он был как бы слегка прозрачным, но двигался и все делал по собственной воле, а не по ее желанию. Прочитай мне это стихотворение.

– Я люблю это стихотворение, – сказала доктор Перхольт. – В нем есть две вещи: волшебные имена и смугло-золотистый мальчик. Хотя имена к самому мальчику отношения не имеют, в них заключена поэзия языка, да и сам он – поэзия языка, его романтика… он, пожалуй, более реален, чем… сама реальность – подобно тому, как богиня Эфесская более реальна, чем то, что я…