Никак не получается – то правые колеса съезжают, то левые, а то вообще косо получается. Меня это почемуто очень раздражает, тяготит, бесит – как, бывает, бесит, когда человек долго-долго что-то делает глупое, например ювелирно очиняет карандаш или пристально и самозабвенно прочищает курительную трубку.

Я говорю: «Хватит, всё, уже встала нормально». Она опять сдает назад, потом вперед, опять не так, опять назад.

Я кричу: «Прошу тебя, хватит, всё! Вылезай из машины! Всё, прошу тебя!»

Она смотрит на меня странным взглядом, вроде бы кокетливым и веселым, но нарочито детским. Как будто бы притворяется ребенком.

Светлый день, синее небо, дамба узкая, вода слева золотистая, справа – серая, серо-голубая. Слева река, справа море.

Вдруг чувствую, что дамба пустая внутри, и внутренний голос мне говорит: «Там кто-то живет, нагнись, посмотри, дамба только сверху травяная и земляная, а бока у нее стеклянные, и там кто-то живет, нагнись, посмотри…»

Я отвечаю: «Нет!»

То есть никакая не девушка, а женщина лет тридцати делает туманные намеки, что она – моя дочь от некоей женщины. Я не реагирую, я делаю вид, что не понимаю, о чем речь. Тогда она говорит прямо. Называет фамилию этой женщины, называет имена – главное и несколько ласкательных. Сообщает подробности. Показывает фотографии. Настаивает на своем.

Я говорю: «Нет, вы ошибаетесь, вы путаете. Или это вы нарочно».

Смотрю фильм в обшарпанном зале. Зрители сидят на старых деревянных стульях. Экран на палке посреди зала. Фильм – некий, так сказать, «артхаус», снято нарочито небрежно, плохо, невнятно.

Я шепотом объясняю сидящей впереди женщине, что вот эта актриса, которая на экране мелькает в виде какой-то шалашовки с челочкой, – что на самом деле это очень хорошая актриса.

Сразу встык еще один сон. Кто-то жалуется, что отравился в ресторане.

Как будто продолжение хвостика вчерашнего сна. Глупый и длинный разговор о ценах в кафе и ресторанах.

Подъезжаю на «жигулях» к ресторану «Метрополь».

Подбегает охранник, машет рукой. Говорит, что здесь нельзя парковаться.

Объясняю ему, что я иду в этот ресторан. «Вы? В этот ресторан?» Он так не говорит, но всё его выражение лица задает этот вопрос.

Да, представьте себе, я. Обыкновенный человек, не олигарх, не министр. Здесь будет банкет. Я приглашен на банкет. Вот, если угодно, приглашение. Достаю конверт.

Достаю из конверта длинную узорчатую картонку.

Я говорю: «Видите, это я, я. Это моя фамилия. Паспорт показать?»

Он говорит: «Проезжайте, пожалуйста, я вас прошу».

Я говорю: «Но нигде же не написано, что нужно непременно на дорогой машине…»

Он говорит: «Я вас очень прошу, проезжайте».

Не помню, чем кончилось. Кажется, я сдался. Поехал вперед искать не такую крутую парковку. Думаю – припаркуюсь на Большой Дмитровке и вернусь пешком. Ничего.

< Уже надоело повторять, что на самом деле я не вожу машину. >

Две старые женщины, обе некрасивые, короткие, со свалявшимися шестимесячными, кричат друг дружке:

«Неправда». – «Нет, правда!» – «Нет, неправда!» – и вот так бесконечно, безостановочно, зло и отчаянно.

Двор, а во дворе, как в старые времена, висит белье, веревки привязаны к деревьям и подтянуты шестами, которые подпирают их снизу, чтобы простыни и пододеяльники не касались пыльной, прибитой дворовой земли.

Я хожу в середине этого сырого полотняного лабиринта, поднимается ветер, белье вздымается и хлопает, шесты качаются, я увертываюсь от мокрых простынок и пододеяльников.

Со мной какая-то женщина. Она показывает на простынку и говорит:

– Вот это шитье называется ришелье.

Улица из восьми домов. Четыре справа и четыре слева.

Одинаковые или почти одинаковые кубические домики с террасками, на которых одинаковые столики и кресла. Очень похоже на мебель из ИКЕА.

Все очень скромное, аккуратное, уютное. Даже красивое.

Милиционер (или полицейский) идет мне навстречу со стопкой папок. Несет их перед собой на согнутых руках. Я вижу, что это стопка уголовных дел. На верхней папке написано: «Уголовное дело №…»

Он говорит мне:

– Знаете, что там, в этих домиках чудесных? Ой-ой-ой!

Там такие ужасы творятся!

Лечу в самолете. Выглядываю в иллюминатор – и вижу, что наш самолет летит по салону другого самолета, совсем громадного.

А в середине салона нашего самолета тоже висит под потолком настоящий самолет, только совсем маленький. Не просто висит, а летит. Он медленно движется от кормы к носу.

– Он шоколадный! – кричит ребенок, подпрыгивает и хватает его за крыло.

Самолетик валится на кресла, разламывается, оттуда выпадают шоколадные человечки.

Пассажиры собирают их.

Человечки все поломались. У кого рука отлетела, у кого голова.

– Давайте, – говорит какой-то старик, – давайте слепим большую шоколадную куклу, в память об этих погибших!

И он показывает на поломанных человечков.

– Из чего? – спрашивает кто-то.

– Из них! Из них! – кричат все.

Стюардесса приносит несколько мисок, все начинают мять этих человечков. Все перемазываются шоколадом.

Всем весело. Из намятой шоколадной массы вылепляют куклу почти в человеческий рост. Из белого корпуса разломанного самолетика – он тоже шоколадный – делают ей платье, туфельки, бант в волосы.

– Ура! – кричат все. – Готово! Ее зовут Дэзи! Ура, Дэзи!

– А теперь давайте ее съедим! – говорит ребенок.

– А тебе не жалко нашу Дэзи? – спрашивает старик.

Вместо ответа ребенок отъедает ей палец.

Все готовы наброситься на куклу и начать ее есть.

– Стоп! – орет старик и вынимает швейцарский нож, красный с белым крестом. Нож щелкает, выкидывается сверкающее лезвие. – Стоп, кому сказано!

Все затихают, замирают.

– Дэзи! – говорит старик, обращаясь к шоколадной кукле. – Дэзи, это жертва. Дэзи, это память. Обо всех погибших, из плоти и крови которых тебя слепили!