Я больше не мог подавлять в себе стремление самому отправиться на розыски семьи.

* * *

Я оставил в рюкзаке место для припасов. Во время завтрака я заталкивал в карманы и в рюкзак хлеб, сыр, фрукты, сушеные персики и орехи, и тут ко мне подошел профессор.

Он появился из дверей кухни со стопкой бланков в руках. С подозрением посмотрел на мой вещмешок и спросил:

– Куда-то собираешься? – многозначительно изогнув бровь.

Сердце у меня упало.

– Сегодня у тебя экзамен, Ромек, – сказал профессор, указывая подбородком на бланки у себя в руках. – Тест на то, в какой класс ты поступишь в школе. Помнишь? Ты к нему готов. Я это знаю. Уверен, через пару недель ты уже будешь учиться.

Я с трудом сглотнул.

– Я… я… – забормотал я. Я напрочь забыл об экзамене. Прошлым вечером я совсем не занимался.

Я не знал, что ему сказать. За прошедший год этот человек стал для меня практически старшим братом. Он говорил со мной так, словно я принадлежу к его миру. Но в лагерях я накрепко усвоил: тот, кто сегодня тебе друг, завтра может стать врагом. Чтобы выжить, нельзя полагаться ни на кого. Если что-то шло не так, вызывало подозрение, я чувствовал это нутром, инстинктивно. Теперь инстинкт подсказывал мне бежать.

Или нет?

– Ромек, что бы ты ни собрался делать, не торопись. Сдай экзамен, – настаивал он. – Ты мне доверяешь?

– Я уже не знаю, что такое доверие, – прошептал я. И я действительно не знал. Я опять погружался в сомнения, не уверенный в своем решении.

– Давай-ка вместе поедим, – мягко предложил профессор. – Выпей кофе. Потом напиши экзамен. Завтра решишь, как действовать дальше. Мы вместе решим. Ты больше не один, – добавил он, кладя свободную руку мне на плечо.

Экзамен дался мне с трудом. Туда входило чтение на французском языке, и я думал, что оно будет легким. Я прекрасно овладел passé compose и другими временами. Читал французские книги и философские труды, включая Вольтера. А литературная часть экзамена была на уровне комиксов. Математика тоже была легкая – на первый взгляд. Но даже задачи, которые я решал раньше сотни раз, сбивали меня с толку. Перед глазами все плыло, и я едва различал цифры.

Я мог думать только о Мотле, о том, как мне хотелось, чтобы мальчик в Швейцарии оказался моим братом. Папа как-то сказал мне: «Веруй в Господа, будь терпелив и никогда не теряй надежды. Это и есть жизнь».

Но я потерял надежду. И как иначе? Ведь папа потерял ее первый. Это он показал мне пример.

Рядом со мной на полу лежал тот самый вещмешок. Последние пятнадцать минут экзамена я постоянно смотрел на него.

Профессор прав. Мне нельзя уезжать отсюда.

Лия написала мне из Палестины. Им там приходилось очень нелегко. У них с Абрамом совсем не было денег, и они целыми днями гнули спины на полях. Временами, писала она, еды у них не больше, чем в концлагерях.

Вернуться в Польшу я не мог. Наверняка какая-нибудь польская семья уже заняла наш дом. Польшу оккупировал Советский Союз. У Советов не было концентрационных лагерей, но с нами, евреями, они тоже не церемонились. Во время войны, завладев Восточной Польшей, всех, кто отказывался принимать советское гражданство, а также евреев, они стали отправлять работать на свекольных полях в глубине страны. Некоторых евреев, как я слышал, высылали в Сибирь.

Ральф пропал, и я не мог поехать с ним в Россию или Восточную Европу, чтобы присоединиться к коммунистам. С моей удачей, отправившись туда один, я быстро оказался бы в банде каких-нибудь самозванцев, называющих себя коммунистами, вроде тех партизан. Я не знал, как вступить в коммунистическое движение.

Мне некуда было ехать, и никто не мог мне помочь искать свою семью, за исключением сотрудников OSE.

В тот вечер я сел на бордюр возле кованых черных ворот, ведущих к Авроре во двор, и стал ждать, когда она вернется из школы. Когда она подошла, я сказал ей, что не смогу видеться с ней – мне нужно сосредоточиться на себе. Я признался, что провалил экзамен в среднюю школу. Рассказал про злость, которую испытываю, про боль и про то, что моя жизнь так и будет проходить впустую, пока я с ними не разберусь. Я не хочу тащить ее за собой на дно. Мне надо налечь на учебу, поступить в школу и излечиться от затаившейся в глубинах моей души тоски, которая грозит поглотить меня целиком, как кит Иону.

Я надеялся, что Аврора меня поймет; я хотел, чтобы она нашла кого-то другого.

– Я не заслуживаю тебя. Я не могу дать тебе то, что ты хочешь и чего достойна. Я сейчас не на своем месте, – говорил я ей. А еще мне хотелось ей сказать, что она напоминает мне что-то – кого-то, – словно мы были знакомы в прошлой жизни, и что я обязательно вернусь. Но сердце мое обливалось кровью. Ведь если я к ней вернусь, то рискую утащить ее с собой в бездну.

– А когда будешь на своем месте, ты разыщешь меня? – спросила она, глядя в лицо своими потрясающими зелено-голубыми глазами.

На душе у меня потеплело.

– Ну конечно, – ответил я, качая головой, – но, Аврора, возможно, я никогда не буду на своем месте. Если ты встретишь другого парня и он тебе понравится, прошу, не думай обо мне. Действуй. Я буду за тебя только рад.

Несколько недель я откладывал визит к Жанне.

Я сказал мадам Минк, что плохо себя чувствую. При этом я держался за живот и стонал.

В следующий раз я отговорился уроками. Я действительно был занят! В сентябре я не смог пойти в обычную школу, но профессор сказал, что мне все равно надо посещать уроки. В начальной. Я сидел в классе с десятилетками, которые говорили по-французски быстрее и лучше меня, и шептались между собой, называя меня тупым, заторможенным и отсталым. Плохо же они меня знали! «Я шпион, – шепнул я как-то одному из них. – Я подслушиваю все, что вы говорите». Это заткнуло им рты, потому что, хотя нацисты ушли из страны почти два года назад, даже дети помнили, каково было жить при оккупации: бояться, что в комнате есть кто-то, докладывающий немцам, кто плохой, а кто хороший. Собственно, подумал я позднее, я и правда мог бы стать хорошим шпионом. Я включил эту работу в список потенциальных профессий, который собирался обсудить с профессором. Моей первостепенной задачей было перейти из класса с детьми в класс подростков моего возраста к январю. Я учился день и ночь – занимался алгеброй, решал задачи, читал французскую классику, в том числе Графа Монте-Кристо Дюма и Постороннего Камю.

Наконец мадам Минк поняла, что я намеренно оттягиваю визит к Жанне, и мне пришлось рассказать ей, почему. Я боялся, что Жанна отошлет меня работать на своей оружейной фабрике. Мадам Минк запрокинула голову и расхохоталась; кудряшки заплясали у нее за головой, а грудь затряслась так, словно мы были на комедийном шоу. Сначала я разозлился и сказал ей прекратить – она не понимает, что больше двух лет я работал на оружейном заводе по двенадцать часов в день, шесть дней в неделю, и производил оружие, которым немцы убивали евреев. Мадам Минк сразу взяла себя в руки и извинилась. Лицо у нее стало серьезным. Но тут расхохотался я сам. Высказав вслух свои страхи, я осознал, насколько они смешные и необоснованные. Мадам Минк уверила меня, что Жанна не собирается никого отправлять на фабрику.