— А мы сейчас… Ррр-аз! Ну вот и все, принимайте дочь, Николай Иванович.

— Ну что, дочунь?

Алинка всхлипывала. Процедура вправления оказалась мгновенной, но такой болезненной, что у Алинки даже дыхание перехватило.

— Предупреждать надо, — наконец произнесла она сквозь слезы и улыбнулась.

— А в том и секрет, что если предупредить, то человек напрягается. Мышцы зажимает… Ну, ладно тебе…

Алинка осторожно попыталась встать. Нога чуть-чуть ныла, но идти было вполне возможно. Отец заботливо поддерживал ее под руку. Раскрытый зонтик мешал, к тому же дождь кончился. Они приостановились. Николай Иванович сложил зонт и повесил его на предплечье.

Воздух благоухал. Алинка вдыхала его полной грудью и исподтишка рассматривала Витьку.

Красивая стройная фигура сводила ее с ума. Длинные ноги и узкий таз, словно влитые в джинсы, рубашка, отливающая каким-то синеватым цветом. Цвет этот казался неестественным и таинственным. Алинка погрузилась в мучительные раздумья. Потом вдруг очнулась, встрепенулась вся и натянуто засмеялась.

— Пошли, что ли?

— Ты где так долго-то, негодница? — полушутя-полусерьезно поинтересовался Николай Иванович.

— Пап, я потом объясню. — Алинка смутилась. Не станет же она рассказывать при Витьке, что находилась на дне рождения у одноклассника и была с ним вдвоем. Правда, о Нонне можно было бы рассказать, но стоит ли?

— Смотри мне, чтоб так поздно больше ни-ни, ясно?

Николай Иванович почему-то сказал это ошарашенному Витьке, видимо, предположив, что он тоже имеет какое-то отношение к позднему возвращению Алины. — Тут Заилова твоя обзвонилась. Каждые полчаса спрашивала, вернулась ты или нет. Вы же вроде бы вдвоем собирались куда-то, нет?

— Собирались, — ответила Алина и снова попросила, — ну, папа, потом, а? А что ей надо было? — вдруг спросила она после некоторой паузы.

— Не знаю, — ответил Николай Иванович, — видимо, хотела поделиться какой-нибудь последней сплетней.

— Почему ты так решил?

— У нее голос был какой-то… Ну, как будто она хочет сообщить о готовящейся третьей мировой войне и уже точно знает дату начала.

Все рассмеялись. Ветви пригнулись под бесконечной тяжестью влаги. Алинка задела головой куст сирени, расположенный прямо у подъезда, и на их головы посыпался неожиданный ливневый поток.

… В подъезде было душно и темно. Пахло, как обычно — кошками, сигаретным дымом и дешевым портвейном. Николай Иванович ощупал стену и нашел выключатель.

— Тьфу ты, и куда лампочки деваются? Только вкрутят, как они немедленно исчезают бесследно.

Дрожа, Алинка плотнее укуталась в пуховое одеяло, казалось, она заболевала. Тело бил озноб, и тихая уютная квартира отчего-то пахла сыростью и холодом, словно каземат. Алинка понимала, что на самом деле все не так. Все, что происходит с ней, — происходит у нее внутри, и нигде больше. Квартира как квартира. И пахнет в ней блинчиками с творогом, которые отец готовил на ужин, но, не дождавшись дочери, отложил ужин до ее возвращения.

Пока дочь принимала горячий душ и отогревалась в зеленоватой от пены ванне, Николай Иванович водрузил на стол еще шипящие, только что вынутые из духовки блины. Масло на сковородке шкворчало, сладкая корочка липко покрыла коричневатые и ароматные надрывы блинов, из которых выползала и тут же застывала жидковатая творожная масса.

Алинка любила, когда творог не был сухим. Он таял во рту, растекался по языку и исчезал сам по себе. Даже пережевывать не приходилось. Николай Иванович знал это. Но на сей раз дочь отказалась от ужина. Она нырнула в кровать и укрылась с головой. То, что Алинка не спит, отец слышал по ее тревожному дыханию и периодическим, глубоко скрываемым, затаенным вздохам…

Из другой комнаты доносилось сиплое дыхание больной жены. Мария таяла на глазах, как сиреневый дымок от сигареты. Николай Иванович мял в пальцах недокуренный погасший бычок.

«Взрослеет дочь, — думал он. — Как нужна ей сейчас мама. Ведь не сможет же он заменить ей мать. Не сможет! Образование даст. Костьми ляжет, но в люди выведет. В Москву переберется, как только… Идиот, — отругал он себя за невольную мысль о кончине жены. — Не сметь раскисать, может, все еще устроится».

Николай Иванович вошел в комнату к Марии. Она лежала полураскрытая. Он поправил одеяло, нечаянно прикоснувшись к влажноватой холодной коже. Но это нисколько его не отпугнуло.

Мария открыла глаза, и их взгляды пересеклись. Николай Иванович увидел в глазах любимой женщины такую щемящую боль и жалость, такую нежность и сочувствие, будто это он был на грани жизни и смерти. Будто это он умирал и медицина была бессильна вернуть ему здоровье.

— Вернулась? — с придыханием спросила Мария и взяла его горячую руку в свою прохладную безвольную ладонь.

Он кивнул, наклонился к ее лицу и прижался губами к раскрытому в изумлении рту. Сердце сжалось. Он закрыл глаза и совершенно забыл о том, что происходит с ним. Как будто и он — не он, а какой-то чужой человек. Вернее, не чужой, а другой. Такой же, как он, но другой. Или — он сам, но моложе лет на двадцать. Мальчишка еще. Как Витька, например. Крепкий, красивый, здоровый, полный силы и страсти в самом начале жизненного пути.

Губы жены обмякли, потеплели. Она потянулась к нему всем телом, и Николай Иванович почувствовал жгучее непреодолимое желание любить эту славную женщину. Быть с ней, иметь ее. Как давно с ним не случалось подобного!

Он торопливо поднялся, щелкнул щеколдой, закрывая дверь на случай, если Алинке вдруг вздумается войти к ним в комнату. Как тогда, когда она была маленькой: «А сто вы тут деяете? — И слезы. — Папа со маму толкаес? Не надо, папа!» После этого он навесил на дверь щеколдочку, так, символически, дверь она держала постольку-поскольку. Но Алинка со временем привыкла, если дверь в спальню родителей закрыта, значит, входить туда нельзя.

Боже, как у него дрожало внутри! Как горели глаза и лучилось страстью угасающее тело Марии! Вся боль, вся мука прощания и любви огненным смерчем пронзили их тела в последнем порыве.

Мария стонала. Глаза ее были прикрыты, а тело каждые пять-десять минут сотрясала сладкая конвульсия.

Он чувствовал ее, как, может быть, никогда до сих пор не чувствовал. Каждый ее оргазм, каждое движение глубоко внутри разгоряченного тела. Николай Иванович не узнавал себя. Таким сильным и мощным за всю свою жизнь ему доводилось быть нечасто, даже в самые лучшие, молодые годы.

Потом все стихло. Он лежал рядом и целовал лицо умиротворенной и улыбающейся женщины. Они были счастливы. Мария молчала, а он с ужасом вдруг понял, что такого блаженства ему больше не доведется испытать. «Боже, если ты есть, сохрани мою любимую, не дай ей умереть, Боже!» — просил Николай Иванович, горестно уставившись в белый потолок с лепным рельефом вокруг люстры и едва сдерживая слезы.